Однажды Магда видела, как хозяйка нарочно чуточку приоткрыла пылесборный мешок пылесоса и немного его содержимого высыпала на кресло и на листья комнатного растения, она видела это и промолчала, но, когда хозяйка приступила к своей обычной инспекции и хотела доказать Магде, что ее работа не стоит тех денег, что ей платят, ее ждал неожиданный сюрприз. Ни слова не говоря, Магда взяла пылесборный мешок и высыпала все его содержимое на комнатные растения, казалось, их припудрили грязью, потом сунула мешок хозяйке в руки, повернулась и ушла.

Мастер-коптильщик; одно время она работала у мастера-коптильщика, он был вдов и жил один в просторном доме, сплошь увитом диким плющом, ее брат и сестра к тому времени уже окончили школу. Комната, в которой она жила, была наполнена гомоном птиц, свивших себе гнезда в плюще, работу ее никто не проверял, и она могла себе брать еды сколько захочет. Всюду в доме — на комодах, шкафах, подоконниках — стояли бутылки, красивые бутылки, которые мастер опорожнил, и, чтобы помнить, с кем он это сделал, он на все бутылки наклеил этикетки с именем и датой. Если у коптильщика вечером собирались приятели, Магда всегда радовалась и была спокойна, послушав некоторое время доносившиеся до ее комнаты голоса, она мирно засыпала и спала беспробудно, а наутро писала этикетки. Страшно же ей было, когда никто из собутыльников не являлся, когда коптильщик сидел один со своей бутылкой на кухне, громко рассуждал, жаловался или срывал свой гнев на попадавшихся под руку предметах; в такие часы она не смыкала глаз и чувствовала, как ее забирает страх, когда он начинал блуждать по дому, вверх и вниз по лестнице. Всякий раз в своих блужданиях он подходил к ее двери, сначала стоял тихо и только прислушивался, иногда брался за ручку, проверяя, заперлась ли Магда, она всегда запиралась, притворялась спящей и не отвечала, когда он тихонько произносил ее имя.

Едва он на следующее утро выходил из дома, Магда бежала в порт, бежала по молу до самого конца, там она бросала в море бутылку, бутылочную почту; она попросту брала первую попавшуюся из стоящих на комодах или подоконниках, сдирала этикетку и вкладывала в бутылку свое послание. Магда не хотела открыть мне, что стояло в послании, но я и без того прекрасно понимал — она ждет ответа издалека. И хотя она трижды плевала вслед качающимся на волнах бутылкам, хотя убеждалась, что, подгоняемые ветром и течением, ее послания устремляются в открытое море и на запад, она ни разу не получила никакого ответа.

Однажды коптильщик стал трясти дверь в комнату Магды — он подкрался в носках — и не только нажимал на ручку, но тряс дверь, и звал, и приказывал ей отворить, и тут было мало толку притворяться спящей, ей пришлось ему ответить, она просила его идти спать, сказала также, что ей нездоровится, но это на него не подействовало, он твердо решил к ней проникнуть и не слушал никаких уговоров. Когда же он стал бросаться на дверь, Магда его предостерегла, а когда он спустя немного пустил в ход лом, предостерегла снова, но на него не подействовали ее предостережения, он продолжал к ней ломиться.

Могу себе представить, как Магда искала выхода, живо представляю, как она ходит по темной комнате и одну за другой разбивает об пол бутылки, собирает осколки и усыпает ими пол перед кроватью, целой гирляндой осколков; потом прыгает в кровать, усаживается и ждет его.

Едва войдя в комнату, он всадил себе осколок, он застонал и стал приплясывать на одной ноге, а когда наконец вытащил стекло, ретировался к себе вниз, не произнеся ни слова.

К завтраку он приготовил извинение; когда Магда спустилась вниз, он уже сидел за столом и, жестом подозвав ее, предложил ей сесть с ним рядом, но она лишь покачала головой, положила ключи от дома и погреба на стол и ушла.

Магда; когда я впервые ее увидел, то понятия не имел, что это она и что она будет работать у нас, но я сразу обратил на нее внимание, она сидела за столиком в углу станционного зала ожидания с девушкой и молоденьким солдатиком. Поскольку у нас к обеду дали лишь овощи с супом и яйцо, я позднее быстренько забежал на станцию, в зал ожидания, было очень душно, и к тефтелям я сразу же заказал две бутылки лимонада. Над путями навис зной, станция обезлюдела, и я удивился, почему эти трое тут сидят, две девушки и солдат, хотя следующий поезд ожидался не скоро. Все трое казались мне почти одних лет, однако от меня не укрылось, что одна из девушек здесь главная, Магда в полосатом бело-голубом платье, Магда с цепочкой на шее и с плетеной корзиной, накрытой чистой тряпицей; уже одно то, как она сидела, говорило об уважении, которое она требовала к себе, и те двое с готовностью ей его оказывали. Ее сосредоточенность. Серьезность, с какой она задавала вопросы. Ее краткие слова одобрения или несогласия и добродушная улыбка, с какой она иной раз слушала своих спутников.

Когда бледная буфетчица, выйдя из-за стойки, подошла к ним и предложила что-то заказать, то ответила ей Магда, и она же расставила принесенные тарелки, пододвинула к себе миску и всем разлила суп, больше всего солдату; и ему же она положила кусок грудинки, случайно попавший ей в тарелку. Из плетеной корзины она вынула два хлебца, солдат получил целый, а она с другой девушкой поделили второй пополам.

Я уже давно съел свои тефтели и выпил лимонад, давно должен был быть на пути к Холле, но, сам не знаю почему, продолжал сидеть, знаю только, что-то меня там удерживало и не отпускало, может быть, радостное чувство, которое я испытывал, глядя на них.

Чуть позже они заказали еще яблочный сок — две бутылки и три стакана, — и вдруг, очень быстро выпив, вскочили и вышли на перрон, где Магда каждому сунула по сверточку, сверточки были одинаковой величины. Когда подошел поезд, стал накрапывать дождь, отдельными крупными каплями, которые лопались в пыли или с нее скатывались; Магда сперва поцеловала девушку, затем солдата и подтолкнула их, когда они поднимались в вагон, а напоследок, пока они еще были на ступеньках, шлепнула каждого по заду. Как эти двое махали ей, я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь так махал; свесившись друг над другом из окна, на ветру, под хлещущим в лицо усилившимся дождем, они все же не втягивали головы, сперва они махали лихорадочно, а затем все медленнее и в одном ритме, пока поезд не скрылся за поворотом по направлению к Шлезвигу.

Моя куртка, она укрылась под моей курткой, хотя ее тоненькое платье уже насквозь промокло, сначала она меня не поняла, потому что ливень шумел вовсю, но потом сняла с головы корзину, под которой пыталась спастись от дождя, и согласилась, чтобы я держал непромокаемую куртку над нами обоими. Перейдя пути, она осведомилась, ведет ли дорога к нашим участкам, после чего уже держалась рядом со мной, лишь следя за тем, куда шагает, и позволила себя вести мимо нашей экспедиционной конторы и нового машинного сарая; когда моя рука нечаянно коснулась ее плеча, она пригнулась и сразу же ускорила шаг, и я стал следить за тем, чтобы это не повторилось. Как удивленно она уставилась на меня, когда я остановился перед своей дверью и вытащил из кармана ключ, она никак не ожидала, что я тоже тут живу, но, пока я отпирал, ее, видно, осенило, и она спросила:

— А вы, часом, не Бруно?

Я сказал «да» и предложил ей зайти ко мне и обождать, пока не пройдет ливень, и она, немного поколебавшись, согласилась.

С нее так капало и лило, что всего лучше поставить бы ее в таз; мне долго пришлось ее уговаривать сесть на табуретку, а когда она наконец с неохотой согласилась, я предложил ей то, что лежало у меня на подоконнике для утоления моего ночного голода, но она от всего отказалась. Взглянув на мои часы, она усмехнулась, она сразу заметила, что у них лишь одна стрелка, и сказала:

— Они небось врут.

Но мраморным корпусом она залюбовалась, бережно поворачивала часы и так и эдак, провела по ним рукой, потом стала что-то про себя считать и сказала:

— Скоро они будут в Шлезвиге.

А когда я спросил:

— Кто?