Они не лезли в посадки, шли по дорожкам, которые мы оставляли для нашего узкоколесного трактора, лишь иногда шарили ногой или палкой по краю посадок, рыли и шарили, но ровно ничего не находили. Один, который все сам себя спрашивал, куда же подевались карликовые ели, он в первую очередь именно их искал, выводил рукой по воздуху линии из низины и сказал наконец, что однажды среди карликовых елей проспал ночные учения и проснулся победителем, так он сказал.

У валуна, когда мы стояли у валуна, тот, в полосатой красно-белой рубашке, не удержался, чтобы не изобразить нам, как он со своим пулеметом однажды укрылся за бесформенным камнем, и утверждал, что отсюда у него был идеальный сектор обстрела, и, конечно же, он захотел его сейчас вновь отыскать, но спустя немного, обведя взглядом наши участки тиса и туи, поднялся на ноги и признал, что здесь, видно, слишком многое изменилось и идеального сектора обстрела теперь уже нет. От меня он не узнал, как мы поступили с валуном. Они были явно разочарованы, растеряны, я это заметил и уже подумывал о том, не извлечь ли для них кое-что из моих тайников, сувениры, которые они скорей всего искали, кокарды и пуговицы, монеты и гильзы, или еще пряжку от ремня, или армейский нож, но, поскольку мы все это сами нашли, я с шефом, это принадлежало нам, и я решил, что лучше все эти вещи сохранить.

На командном холме все уселись; под палящим солнцем участки словно бы дрожали — бесконечные шпалеры, идущие с юга на север; и один из них сказал:

— Похоже, они выстроились на смотр, эти деревца и кусты, будто на долгую поверку.

А другой добавил:

— Это наша смена.

Что искали те двое возле старых сосен в направлении железнодорожной насыпи — этого никто не знал; они просто отделились от своих и пошли туда, стали отмерять шагами какой-то участок, но ошиблись, взяли за исходную точку группу из трех сосен и снова стали там что-то обмерять, после чего обследовали землю, они не копали, не рыли, а лишь осматривали ее и иногда ковыряли носком башмака. Поднявшись к нам, они больше помалкивали, уселись и закурили, но потом один из них сказал:

— Ничегошеньки, вы здесь ничегошеньки уже не найдете. Все, что от нас осталось, они пробороновали.

И вдруг он обнаружил личный знак, который я, продев в него шнурок, тогда носил на шее; алюминиевая пластинка, видно, выскользнула у меня за ворот рубашки, овальная штучка, которую я однажды нашел среди обломков макетных домов. Он попросил его у меня. Прочел буквы и цифры. И едва не онемел от удивления. Потом, ни слова не говоря, передал личный знак седовласому, тот его оттер, стал поворачивать, щупал и допытывался, где я это нашел, а когда я сказал ему, спросил, не могу ли я этот знак ему подарить. Я ему знак подарил, и он бережно спрятал его в нагрудный карман, а когда однорукий сказал: «Эггерс, его Эггерс тогда потерял», седовласый медленно кивнул, словно это было ему уже известно; и по всему видно было, как много это для него значило.

Мы побывали у каменной ограды, прошли к моему остову лодки и к заболоченному участку, где даже в засуху стояли маслянисто поблескивающие лужицы, прошагали кусок вдоль откоса железной дороги и заглянули в песчаный карьер, прошлись по нашим хвойным участкам, и чем дальше мы шли, тем рассеяннее, тем молчаливее они становились. Они давно уже не пытались больше отыскать что-то, напоминавшее им прошлое, здесь не осталось ни следа, ни знака, ничего зарытого, что дождь или наш плуг могли бы поднять на поверхность, ничто теперь не доказывало, что земля эта когда-то принадлежала им, поскольку даже подсобные фундаменты под макетными домами мы извлекли из земли. Шеф не испытывал особого желания еще раз с ними беседовать, но, раз уж они проходили мимо, он прервал работу, выслушал вторичную благодарность седовласого и сказал:

— Надеюсь, вам удалось найти что-то знакомое.

Но седовласый только пожал плечами и вопросительно взглянул на других, словно предоставляя им отвечать, но, поскольку никто из них говорить не захотел, он в конце концов сам сказал:

— Поразительно, то, что здесь создано, просто поразительно. Мы показались себе здесь чуть ли не чужаками.

— Иногда так бывает, — сказал шеф, и еще добавил: — Порой природа выставляет нас за дверь собственного дома.

Перед тем как вернуться в Холленхузен, в «Немецкий дом», они пригласили шефа на вечер к себе, хотели, чтобы он был их гостем, и седовласый заверил, что будет особенно рад видеть шефа, но тот поблагодарил и извинился, сославшись на неотложные дела. Не знаю почему, мне было их жалко, когда они уходили по Главной дороге, даже не взглянув на маточные гряды и на маленькое поле роз, не знаю даже почему, но было жалко.

Неожиданно один из них вернулся, еще сравнительно молодой человек, узколицый, держался он непринужденно; не разрешит ли господин Целлер задать ему один вопрос, хотел он знать, на что шеф ответил:

— Конечно, валяйте.

Он однажды прочел, этот бывший солдат, статью, работу о деревьях, которые обмениваются сигналами, как бы подают сигнал тревоги, когда грозит опасность; фамилии автора он в точности не помнит, но кажется, тоже вроде бы Целлер.

— Не вроде бы, — сказал шеф, — а действительно Целлер. Кстати, работу эту я написал давно, когда мы еще жили в восточных областях.

После чего бывший солдат улыбнулся и сказал только, что ему очень приятно, и тут же ушел, а шеф задумчиво покачал головой, возможно потому, что никак не мог предположить, будто кто-то способен еще помнить о чем-либо столь давнем; работая рядом с ним, я видел, как это его растрогало.

Но говорить об этом он не стал, это сделала Доротея, вечером после ужина, когда мы остались одни и ждали шефа, сидевшего вместе с буровиками у нового колодца, где они на радостях, что нашли прекрасную воду, пропускали по маленькой, как это именовала Доротея. Я прямо спросил ее, как шеф открыл, что деревья могут подавать сигналы тревоги; сначала она удивилась, откуда я это знаю, но, когда я рассказал ей, задумалась, и по лицу ее было видно, как она мысленно возвращается к прошлому, все более и более давнему, вплоть до утраченных участков, где они раньше жили и где я давно чувствовал себя почти как дома, хотя никогда там не был. Большая теплица, необъятные участки хвойных, обвитый виноградом дом, в котором они жили, — все это сразу возникло передо мной, а также лесное озеро, где одной памятной зимой утонула маленькая сестричка шефа, слишком рано осмелившаяся выйти на лед, и еще река, что была шире и чище, чем наша Холле, и большой участок, который принадлежал семейству шефа.

Там, у реки, росли вполне здоровые ивы, а несколько поодаль от берега, на полого подымавшихся склонах по обе стороны реки, в поле видимости, стояло несколько кленов, и казалось, будто одни хотят убедить других, что на их стороне лучше. Однажды, когда шеф шел к реке, чтобы быстро выкупаться, только окунуться и сразу вылезть, ему бросилось в глаза, что на ивы и клены напали гусеницы, это был не кольчатый шелкопряд, не пяденица-обдирало, не нарядная медведица-кайя, а неизвестные гусеницы, красиво окрашенные, с рогатой головой, мохнатые и с блестящими бусинками глаз. Своими подвижными сяжками они нащупывали дорогу к краю листа и выпиливали в нем характерное полукруглое отверстие, совершенно неизвестные красавицы гусеницы. Когда шеф положил их к себе на ладонь, ему показалось, что от листьев исходит какой-то особый запах, резкий, быстро улетучивающийся запах гнили, какого он никогда раньше не слышал. Он тут же сорвал несколько листьев, но невооруженным глазом ничего не обнаружил, лишь когда он поместил их под микроскоп и посадил на них несколько гусениц, то увидел, что листья чуть заметно потемнели, и снова ощутил тот же выделяемый ими легкий запах, биологически активное вещество, от которого гусеницы через некоторое время сделались вялыми, не так чтобы очень, но немножко.

В тот же день он перешел на другую сторону реки — по мосту с перилами из березы, однажды они с Доротеей на нем сфотографировались, — перешел на другую сторону и немало удивился, что здесь ни ивы, ни клены не пострадали от неизвестной гусеницы, ни один лист не был подточен, однако от него не ускользнуло, что деревья издавали тот же самый запах, который он обнаружил у зараженных. Тут шеф вынужден был признать, что деревья издают этот запах, чтобы защититься, они это делали загодя, потому что другие их предупредили, забили тревогу с помощью летучих биологических веществ.