Когда они обо всем договорились, она опять отошла от Макса и, опустившись на колени, вытащила картонку из-под кровати, возможно, чтоб глянуть, сильно ли ей досталось от пинка шефа. Доротея подняла крышку и стала доставать из картонки разные документы и бумажники, извлекла двух раскрашенных деревянных птиц, подвешенных на прут; в конце концов она наткнулась на альбом с фотографиями, который сразу же начала перелистывать то вперед, то назад, то с недоверием, то веселясь. Все, на что она там натолкнулась, так ее увлекло, что она села на край кровати и положила альбом на колени, а потом вдруг сказала, прыская:
— Иди сюда, Бруно, здесь есть на что посмотреть.
Мы сидели с ней рядом, и она с удовольствием показывала мне множество вклеенных в альбом фотографий, это были старые коричневатые фото, одни казались поблекшими, по краям все было размыто светом, другие покрылись к тому же какими-то мелкими крапинками. Я сперва поверить не мог, что младенец с большой тяжелой головой, выглядывающий из коляски на высоких колесах, с поднятым верхом, грозящий кому-то погремушкой, и есть шеф, но это был он, я узнал его по глазам. Он же был тем ребенком с пальчиками-сосисками и жирной в складку шейкой, что лежал на шкуре какого-то зверя, с трудом от нее отталкиваясь, он был и тем маленьким трубачом, что сидел на коленях человека с виноватым взглядом и как раз приложил к губам свою трубу. Доротея показала мне шефа с традиционным кульком со сладостями — подарок первокласснику, и шефа — всадником на коне. На одной из фотографий был красивый могильный камень, под ним лежала сестра шефа, которая вместе с ним рискнула слишком рано ступить на лед, лед не выдержал, оба провалились, но спасти сумели только шефа. Легче всего я узнавал шефа там, где он в расстегнутой рубашке стоит на фоне посадок, поставив ногу на тачку или взвалив на плечо сажальную лопату; все это я хорошо помню, и вспоминаю еще две фотографии, на которых сняты шеф и Доротея: на одной они, взявшись за руки, стоят на мосту, его перила сложены из березок, на другой шеф в мундире проходит вместе с Доротеей сквозь две шеренги людей, видом своим смахивающих на охотников. Доротея, захлопнув альбом, сказала только:
— Что было, то было… — И добавила: — Завтра, Бруно, мы сходим за твоими фото.
А потом я остался один и, как часто случалось, вспоминал Мемель, ту темную реку, что несет весной в своих водах всякие и разные предметы, стулья и дохлых кошек, бутылки и доски — без конца и края, а иной раз раздувшийся труп коровы, с вытянутыми одеревенелыми ногами, который крутился в водоворотах, а потом его вновь подхватывал поток и медленно уносил дальше. Широкие просмоленные лодки скользили, помнится мне, под коричневыми парусами. Какая-то старуха шла по усыпанной древесной корой площади нашей лесопилки, она тащила две корзины, одну со свежими щуками, другую с копчеными камбалами, она как раз подошла к забору, тут вышел отец, заглянул в корзины и отослал старуху, ему хотелось окуней, он всегда хотел только окуней. Упряжки лошадей тянули из реки огромные стволы и волоком поднимали их к лесопильной раме. Из здания конторы послышался голос матери, это пришел мой репетитор, он уже сидел за столом, ел песочный торт и пил кофе. Тут завыла пароходная сирена, и внизу, у реки, какой-то человек уронил багор.
Внезапно оказалось, что мы сидим в сумерках. Ина и Иоахим уже несколько раз входили и опять уходили, над учебным плацем повисла завеса дождя, и Доротея опять послала меня с Максом искать шефа; она, видимо, беспокоилась, ведь обычно он никогда не забывал сказать, что́ собирается делать и куда идет. Я сразу же решил, что отыщу шефа один, и помчался, не слушая Макса, пробежал мимо бараков к песчаной тропе и дальше, к хилому молодняку карликовых елей, тут я прежде всего прислушался. В темноте я еще никогда не бывал на учебном плацу, стояла глубокая тишина, ничто вокруг не шелохнулось, и все-таки я принимал в расчет, что за мной следят, из кустарника, с холма, из макетов домов. Я невольно вспомнил фельдфебеля, о котором нам как-то рассказали, что он тут, на этой территории, исчез, — теперь мы все знаем, знаем даже имена солдат, которые способствовали здесь тому, что фельдфебель исчез, — и я осторожно спустился в низину, сделал порядочный крюк и подошел с тыльной стороны к увязшему в земле учебному танку. Три птичьих скелета все еще лежали в гнезде рядом с местом водителя, видимо, птенцы сдохли с голоду, потому что кто-то закрыл люк башни, точно я не знаю, я только предполагаю. Шефа у танка не оказалось, и я продолжал поиски, раздвигая кустарники, обшарил взглядом железнодорожный путь, прошел по перерытой дороге, что вела к макетам домов. Где-то спугнул зайца, в другом месте бросился ничком на землю, потому что над самой моей головой просвистела воздушная струя, резким порывом, словно от взмаха огромных крыльев.
И вдруг в одном из макетов я увидел вспыхнувшую спичку, но огонек ее не табак зажег, свет пополз по стене, по балке в этой стене, еще не украденной, как все здесь, что можно было сжечь. Три, четыре спички вспыхнули, и все они освещали своим скудным светом эту балку, видимо, кто-то хотел убедиться в ее пригодности. Я подкрался ближе, решив, что сейчас лом вонзится в стену, стена рухнет и балка обнажится, но все было спокойно.
Он схватил меня сзади и так сдавил горло железной хваткой, что я едва мог дохнуть, он медленно приподнял меня и потряс. Сердце мое бешено колотилось, я хотел закричать, но не мог, и, когда подумал уже о самом страшном, он отпустил меня и, ухватив за рубашку, рывком повернул к себе и спросил:
— Ты кто, а? Ты кто?
Поначалу я слова не мог сказать, так испугался, мне понадобилось немало времени, пока я смог ему ответить:
— Из бараков я, оттуда, — и показал на слабые огни. Тогда он, не пожелав даже узнать, что мне здесь надобно, сказал:
— Здесь больше украсть нечего. Что можно было украсть, вы давным-давно утащили. — И добавил: — И смотри не показывайся здесь, вам в этих местах делать нечего, вы не нашенские.
Это был Лаурицен, кто все это мне высказал, при следующей нашей встрече я его тотчас узнал по голосу, сгорбленный, упрямый Лаурицен, который так никогда и не узнал, кому угрожал на учебном плацу.
Все уже были дома, и Макс тоже, все ждали шефа, который так и не пришел, хотя давно стемнело и ничто уже на себя не было похоже; мы не отходили от окон, прислушивались к любому шороху в коридоре и постепенно стали уже придумывать несчастье, которое могло с ним случиться: а если он, а если его кто-нибудь, да ведь он тоже мог — такие вопросы задавали мы друг другу. Среди ночи какая-то женщина так громко закричала во сне, что слышно было по всему бараку, но ни единая дверь не отворилась, никаких шныряющих взад-вперед шагов слышно не было. Мы уже привыкли. Было, наверно, очень поздно, когда Доротея вышла с карманным фонарем, виден был только подрагивающий, колеблющийся луч, то тут, то там прорезающий темноту и даже блуждающий в верхушках сосен, но и с карманным фонарем шефа отыскать не удалось. Мы погасили электричество и стали ждать, никто не сказал больше ни слова, только Макс спросил через какое-то время, можно ли ему взять огурец из кувшина, и мы слышали, как он пробрался к кувшину, развязал пергаментную покрышку и стал вылавливать огурец; вдруг и у меня в руке оказался мокрый огурец.
Тех двоих, что привели шефа, мы прежде никогда не видели, оба были в перекрашенной военной форме и в солдатских сапогах. Подхватив шефа под руки, они втащили его к нам, дотащили до его соломенного мешка и с таким расчетом бросили на него, что шеф не ударился, после чего они отдали честь Доротее и, топая, удалились по длинному коридору. Шеф непрерывно сглатывал, слюна струйкой текла у него изо рта, время от времени он проводил рукой по лицу, словно хотел прогнать мух, а ногами безостановочно дергал. Что-то в нем булькало, он хрипел. Порой на его лице мелькала слабая улыбка.
Все сели на соломенный мешок Иоахима и смотрели, как Доротея раздевала шефа, сначала сапоги стянула, потом сняла носки, куртку и рубаху, а под конец — выпачканные в глине штаны, и тут я впервые обнаружил, как много у шефа шрамов: один, изогнутый, по бедру, два звездообразных на плечах, и на ляжке был шрам, и на груди багрово полыхающий рубец, всего я насчитал девять шрамов. Тело у него было крупным, плотным, начисто лишенным жира, кожа — туго натянута; когда он лежал вот так, то руки его показались мне длинноватыми. Он позволял все с собой делать, оказалось, что он все такой же гибкий и податливый, а когда Доротея посадила его и стала натягивать на него ночную рубаху, его пошатывало, он рыгал, но прежде, чем упасть опять на свой мешок, он что-то пробормотал, что звучало примерно так:
