– Давай, Чача-эр, тоже брось-ка.
Чача-эр подошла к перилам и, перегнувшись, прицелилась перстнем в Шан Сижуя и бросила. У неё перед глазами стоял только Шан Сижуй, и бросок её оказался чересчур метким. Перстень угодил Шан Сижую прямиком над бровью, так что он даже качнулся от удара. Взгляд его стремительно скользнул по ложе Чэн Фэнтая.
Чэн Фэнтай подумал про себя: «Дело дрянь!» Золотой перстень был весьма тяжёлым, чего доброго, от такого удара и синяк останется. Чача-эр смешалась, быстро подбежала к брату и схватила его за руки, перепугавшись. Старички, напротив, расхохотались:
– А третья барышня какая везучая-то! Силы в руках у неё немало, да и меткость не уступает!
Чэн Фэнтаю показалось это странным, он-то думал, что они заядлые поклонники Шан Сижуя, разве нет? Тогда почему удар по Шан Сижую доставляет им такую радость? Затем пришла другая мысль. Он-то принял это место за шанхайский оперный театр. Здесь же актёры и проститутки – люди одного толка[36], точнее, и не люди вовсе, а игрушки: у кого есть деньги, те могут терзать их как вздумается. От этой мысли Чэн Фэнтаю стало неуютно; дома, в Шанхае, отец воспитывал его так, что за каждую поданную чашку чая слуг пристало благодарить, а потому в глубине души он очень не любил соотечественников, делящих весь мир на высшее и низшее общество. Он похлопал Чача-эр по спине, призывая её сесть, и сказал:
– Ничего, Чача-эр, мы же это не нарочно, подожди чуть-чуть, и старший брат отведёт тебя к нему извиниться.
Двое старикашек в поведении Чэн Фэнтая усмотрели что-то своё и незаметно обменялись понимающими усмешками, подумав про себя, что извинения всего-навсего предлог. Неужели второй господин Чэн ищет оправданий, дабы прогуляться за кулисы? Страдания Шан Сижуя, казалось, ранили Шэн Цзыюня в самое сердце, выругавшись, он поднялся на ноги, чтобы посмотреть, где же сидит главный зачинщик этого безобразия. Чэн Фэнтай, склонившись, разговаривал, и лица его было не разглядеть. Шэн Цзыюнь продолжал рыскать взглядом в поиске виновника. Договорив, Чэн Фэнтай повернулся и поймал его взор, так что Шэн Цзыюню ничего не оставалось, кроме как подойти и поздороваться.
– Второй брат Чэн.
Старикашки поправили очки и осведомились:
– А это кто?
Чэн Фэнтай ответил:
– Младший брат моего старого товарища по университету, шестой молодой господин из шанхайской семьи Шэн, Шэн Цзыюнь, сейчас учится в Бэйпине.
Старикашки, наслышанные о семье Шэн, тут же принялись наперебой расхваливать таланты Шэн Цзыюня, и тот, с покрасневшим от стыда лицом, одну за другой возвращал им любезности.
Чэн Фэнтай сказал:
– Будет вам, сейчас начнётся представление, молодому господину Шэну нужно возвращаться на своё место.
Шэн Цзыюнь согласно кивнул, и только он повернулся, как Чэн Фэнтай ухватил его за манжету и, наклонившись, прошипел в самое ухо:
– Подожди-ка, я ещё задам тебе пару вопросов!
Сердце Шэн Цзыюня бешено заколотилось.
На сцене Шан Сижуй издал несколько скрипучих звуков и запел, из его гортани полились ясные и мягкие звуки, модуляции его голоса напоминали пение иволги. Эту оперу, «Опьянение Ян-гуйфэй», Чэн Фэнтай уже смотрел несколько раз за компанию, но едва мог разобрать и пару слов: «Взошла луна над островом, и явился там заяц яшмовый[37] с востока. Покинула луна тот остров в море, и мир вдруг разделился пополам».
А дальше Чэн Фэнтай уже не помнил. Хотя Чэн Фэнтай слов не разбирал, сперва молча слушая этот голос, он мало-помалу начал понимать смысл и тихонько стал напевать себе под нос. Тут он обнаружил ещё одно преимущество китайского театра перед западным: визгливые звуки хуциня[38] бодрили слушателей, не позволяя тем, кто ничего не понимал в происходящем, провалиться в дремоту.
Зазвучал высокий голос, и вдруг зал охватило волнение. Многие, возмутившись, вставали со своих мест и покидали зал, а некоторые и вовсе принялись свистеть.
Чэн Фэнтай не понимал, что происходит, а старикашки, сидевшие поблизости, с досадой вздохнули:
– Ай! Где это видано! Хорошо же «Опьянение Ян-гуйфэй»!
Другой добавил:
– Глаза б мои не глядели. Мы тоже пойдём!
Они попрощались с Чэн Фэнтаем, условившись о следующей встрече, на их лицах читалось глубокое разочарование.
Чэн Фэнтай, проводив их до выхода, спросил со смехом:
– А что с этой пьесой не так? Что вызвало такой большой гнев батюшек?
Один из старикашек ответил:
– Этот Шан Сижуй, полагаясь на своё амплуа, переделал в либретто всё, что только можно и нельзя, его изменения раздражают и других артистов, и театралов, поэтому его многие и недолюбливают. Я такого ещё не видел, а сегодня вот довелось поприсутствовать!
– Когда-то давно он давал концерты в Шанхае, и шанхайцы, заметив этот его порок, тут же прозвали его лукавым оперным духом, а он ещё и гордится этим! Хорошо же вышло «Опьянение Ян-гуйфэй»! На всё покушаются! Так и страну вскоре погубим!
Зрители, которые вместе с ними выходили из дверей театра, услышав эти слова, хором принялись с ними соглашаться, да ещё добавили и свои бесчисленные жалобы. Чэн Фэнтай не понимал их критики и, учтиво усадив старикашек в машину, вернулся в ложу к сестре.
Глава 5
Бо́льшая часть зрителей удалилась, и в зале остались лишь Шэн Цзыюнь да ещё несколько страстных театралов, пустые тарелки и чашки на столах громоздились в полном беспорядке, люди ушли, оставив чай стынуть, и атмосфера воцарилась чрезвычайно унылая и мрачная. Любители театра, подобно Тан Минхуану[39], отличались крайней непостоянностью: в жаркую пору они выказывают обожание тысячей разных способов, а в пору отчуждения бросают героиню-гуйфэй в беседке Байхуа скучать в одиночестве. Однако Ян-гуйфэй в исполнении Шан Сижуя была не из тех, кто принимает подобное близко к сердцу, происходящее вокруг он будто и не слышал, а пел на сцене во весь голос. Только он наклонился, чтобы отпить вина, как разъярённый мужчина в штанах и короткой куртке с чайником, полным крутого кипятка, приблизившись к сцене, что было сил окатил им Шан Сижуя:
– Чтоб тебя, завывающая дрянь! Грязная шлюха!
Шэн Цзыюнь на втором этаже закричал:
– Шан-лаобань!
Шан Сижуй отступил на шаг, бросил на мужчину косой взгляд и, собравшись, продолжил петь. Играющий на хуцине мастер тут же под него подстроился. На театральных подмостках действовало следующее правило: если актёр поёт, мастер ему аккомпанирует, а уж ранен он смертельно, истекает ли кровью, это аккомпаниатора не заботит.
Мужчина же, обнаружив, что его выходка не помешала выступлению, взбесился ещё сильнее и обеими руками схватился за поручни, собираясь запрыгнуть на сцену и побить Шан Сижуя. Только тогда до Чэн Фэнтая дошло, что изменения, внесённые Шан Сижуем в текст пьесы, и впрямь разгневали общественность, и заядлые театралы, не согласные с подобной самодеятельностью, захотели проучить его. Шан Сижуй выглядел точь-в-точь как изнеженная барышня, что от малейшего дуновения ветерка свалится с ног, где уж ему выстоять против оплеухи здоровенного мужика, чего доброго, зашибёт ещё насмерть! Разве Чэн Фэнтай с его характером мог остаться безучастным наблюдателем? Он рванул к помешавшемуся театралу и, ухватив того за плечо, оттащил от сцены:
– Господин, не переживайте вы так, давайте-ка поговорим!
У обезумевшего театрала даже глаза налились кровью, он обернулся и, тыча пальцем в Шан Сижуя, принялся браниться:
– Эта шлюха позорит имя Ян-гуйфэй!
Прежде поговаривали в шутку, что тревожиться о делах давно ушедших – только прибавлять себе лишние печали. Однако вот тебе, сегодня Чэн Фэнтай лично убедился в правдивости этого выражения. Кости Ян-гуйфэй истлели тысячу лет назад, но сегодня вдруг нашёлся человек, готовый бесстрашно броситься на её защиту, если бы дух Ян-гуйфэй прознал об этом, то неминуемо разрыдался бы в голос, тронутый подобной преданностью.