Чэн Фэнтай рассмеялся:

– С чего бы это? Как какой-то актёришка может опозорить Ян-гуйфэй? Если кто и опорочил Ян-гуйфэй, так это её снохач-свёкр![40]

Но Чэн Фэнтай только подлил масла в огонь своими шуточками, и как тут не сказать, что он сам нарывается на неприятности? Гнев охватил обезумевшего театрала с новой силой, и, заревев, он ударил со всей мочи кулаком. Удар пришёлся по щеке Чэн Фэнтая, и из уголка губы, разбитой о зубы, заструилась кровь. Тот был человеком учёным, дельцом и не умел драться, но тут его охватила ярость, и он ударил театрала сам не зная куда, наугад, да так метко и свирепо, что из носа безумца фонтаном хлынула кровь, забрызгав Чэн Фэнтая.

Работники театра, увидев, что дело принимает дурной оборот, стали разнимать мужчин, они оттащили Чэн Фэнтая и усадили его на стул, суетливо принявшись хлопотать вокруг него. Только сейчас они вмешались в происходящее, а до этого просто наблюдали за импровизированным представлением, засунув руки в карманы. А всё потому, что владелец театра распорядился преподать Шан Сижую урок, дабы тот, вкусив горечь унижения, не смел больше менять либретто, ведь в последние дни из-за его причуд зрители с бранью покидали спектакль, не досидев до конца, и театр недополучал чаевые! Владелец театра и сам подумывал о том, чтобы поколотить актёра, но сегодня ему предоставилась возможность загрести жар чужими руками. Кто же знал, что шурин главнокомандующего Цао подобно герою бросится на помощь, получит боевое ранение, да ещё и шум поднимется знатный.

Владелец театра, приказав доставить под конвоем помешавшегося театрала в полицейское управление, решил извиниться перед Чэн Фэнтаем лично.

Чэн Фэнтай, прижимая к уголку губ смоченное в ледяной воде полотенце, криво усмехнулся, глядя на него:

– Изволили сейчас явиться? А где вы все были раньше? Открыли лавочку, а сами забросили все дела и наслаждаетесь представлением? И как вам, понравилось?

Владелец театра неустанно рассыпался в извинениях. Со второго этажа спустились Чача-эр и Шэн Цзыюнь. Чача-эр со спины обхватила брата за шею, уткнувшись ему в волосы. Чэн Фэнтай потрепал её по руке:

– Ну-ну, отпусти-ка меня, отпусти, а то задушишь ещё второго брата.

Шэн Цзыюнь взглянул на Чэн Фэнтая, но тот не удостоил его взором. Тогда Шэн Цзыюнь со спокойной душой отправился хлопотать о Шан Сижуе, подойдя к сцене, он задрал голову и проговорил:

– Шан-лаобань, Шан-лаобань! Не пойте больше! Не пойте! Все уже разошлись!

Владельцу театра, который по-прежнему беспокоился о самочувствии Чэн Фэнтая, льющиеся в уши звуки хуциня и пение и эта Ян-гуйфэй так опротивели, что он обернулся к сцене и, сделав полупоклон, сказал:

– Шан-лаобань, будет вам, все зрители уже разошлись!

Чэн Фэнтай гневно на него воззрился:

– Как это разошлись?! А второй господин не зритель? Пойте! Пойте до конца! Не напрасно же меня поколотили! – И приказал работникам театра и Шэн Цзыюню: – Вы все садитесь со мной и слушайте!

Под давлением Чэн Фэнтая, который злоупотреблял властью, данной ему именем главнокомандующего Цао, Шэн Цзыюнь, владелец театра и сотрудники расселись. На душе у них было неспокойно, досматривать спектакль им пришлось в пустынном зале, посреди неразберихи, в странном расположении духа. Каждый из них сегодня вечером поступил дурно: один содержит актёра втайне от семьи, другие же стояли в стороне, когда требовалась их помощь. Они украдкой поглядывали на Чэн Фэнтая, опасаясь его гнева, и оперу слушали невнимательно, совершенно ею не наслаждаясь. Единственным, кто чувствовал себя совершенно непринуждённо, был Шан Сижуй.

Чэн Фэнтай, глядя снизу на его движения, слыша его пение, по-прежнему не разбирал ни слова, а просто смотрел на этого человека. Только что его облили кипятком, а у него не пропало желание петь, и он не просто пел, а отдавался этому делу всей душой, пел для одного лишь ему известного слушателя – так, словно никого в зале и не было. И тогда Чэн Фэнтай, казалось, наконец понял, как Шан Сижую в его-то годы удалось стать первым среди актёров, как он побеждал своим пением и игрой. Шан Сижуй был тем самым Шан Сижуем из слухов и легенд. Во всей своей красе!

Спектакль окончился. Шан Сижуй встал на колени и поклонился зрителям со сложенными руками, как полагалось девицам в прошлом. Чэн Фэнтай захлопал в ладоши и, следуя этикету традиционного китайского театра, во весь голос крикнул ему: «Хорошо!»

Вернувшись за кулисы, Шан Сижуй, так и не смыв краску с лица, снял головные украшения и, расправив одежды, принялся горестно вздыхать. Во время спектакля актёры надевали пышные одежды, и безумец его не ошпарил, но платье испортил. От чая на ткани осталось пятно, которое ничем не вывести. Шан Сижуй не понимал, чем так прогневал любителей театра, он ведь просто добавил к тексту пьесы несколько фраз, и весьма недурных, как он сам считал. Почему же тогда зрители сегодня столь сильно негодовали? Шан Сижую казалось, что с ним обошлись ужасно несправедливо.

Чэн Фэнтай набросил на локоть испачканный в крови пиджак и повёл сестру за кулисы, за ними последовали Шэн Цзыюнь и владелец театра. Завидев Чэн Фэнтая, Шан Сижуй отложил театральный костюм и поднялся.

Владелец театра, подняв руку, представил Чэн Фэнтая словами:

– Шан-лаобань, это второй господин Чэн.

Оттого что два этих человека пользовались блестящей славой в Бэйпине, представлять их полными именем и фамилией было бы неуважением.

Шан Сижуй подумал про себя: «Как мне не знать младшего брата Чэн Мэйсинь?» – и, кивнув, с лёгкой улыбкой назвал второго господина Чэна. Говорил он опустошённо и бессильно, словно больной, что совсем ослаб, и голос его, срывающийся и хриплый, разительно отличался от того, что звучал со сцены.

Образ Шан Сижуя в голове Чэн Фэнтая сложился по большей части из сплетен и кривотолков, и, когда взгляд его скользнул по запахнутому нижнему платью актёра, ему почудилось, что одна из красавиц древности переодевается прямо у него на глазах, – видение насколько запретное, настолько же и манящее. Он постоянно слышал праздные разговоры о Шан Сижуе и сегодня, увидев его так близко, особенно им заинтересовался.

– Шан-лаобань, вы, должно быть, испугались сейчас.

Шан Сижуй со смехом ответил:

– Премного благодарю второго господина, что выручили меня, однако второй господин пострадал из-за меня, я и правда виноват.

Чэн Фэнтай спросил:

– Так, оказывается, Шан-лаобань всё видел? А смотрелись так, будто ничего и не произошло, вы ни разу не сбились.

Шан Сижуй подумал про себя: «Да я не только твою драку видел, но и то, как ты лузгал семечки, имел счастье лицезреть, а ещё хихикал весь вечер без остановки. Вдобавок подговорил девчушку швырнуть в меня что-то. Но, раз в конце вечера ты заступился за меня, мы в расчёте». При мысли об этом сердце Шан Сижуя отчего-то болезненно сжалось, он слегка нахмурил брови, и взгляд его скользнул по Чэн Фэнтаю. Играя, он возносился над всем происходящим вне сцены, словно в небеса, как в тот год в Пинъяне, когда он стоял на башне городской стены и оставался бесконечно далёким от пальбы ружей и пушек, разрывавшей воздух. Но что же произошло сегодня? Что такого особенного в младшем брате Чэн Мэйсинь?

Шан Сижуй опомнился и со смехом ответил:

– А, твёрдость духа – это у нас профессиональное, нас этому учат.

Шэн Цзыюнь наконец не выдержал и, не обращая внимания на Чэн Фэнтая и его «пару вопросов», встал прямо перед Шан Сижуем и, пристально всмотревшись в его лицо, взволнованно сказал:

– Твоё лицо… будет синяк.

Шан Сижуй позволил ему взять себя за подбородок и слегка улыбнулся:

– Я ещё грим не смыл, где там разглядеть синяк.

Чэн Фэнтай подтвердил:

– Синяк будет. Это… и правда моя вина. – Он подтолкнул Чача-эр в спину, та вышла вперёд и сказала:

– Сестрица, прости. Я не нарочно тебя ранила.

Шан Сижуй, которому принесли извинения, так изумился, что не стал уже разъяснять, что сам он братец, а не сестрица, и поспешно сказал: