Все это говорилось к тому, чтобы уяснить одну мысль: не всякий человек, работавший в КГБ, непременно моральный или физический урод. Но ведь в статье Карен Хаус из Уолл-стрит Джорнэл другие слова много интереснее и на более сложные мысли способны навести: о том, что в последнее советское время в ГеБе шли самые лучшие и самые умные. Чего тут не понимает американка - и чего склонен не понимать советский интеллигент диссидентского склада?

Конечно, это слова неосторожные и как-то даже не по-американски категоричные: не уравновешенные, не сбалансированные. (Сбалансированность - главное требование американской журналистики). Конечно, так сказать нельзя: что КГБ был питомником и резервуаром российских умов. Это просто-напросто фактическая ошибка. Но почему такая ошибка вызывает желание не просто ее поправить, а непременно морально вознегодовать?

Негодование объясняется, прежде всего, знанием истории этой организации и всех ее деяний при Ленине и Сталине. Но вот вопрос: а вправе ли мы требовать такого знания от всех? Почему рядовой советский человек должен был верить Солженицыну, а не тому, что ему говорят по радио или пишут в газетах? Тем более, что слова Солженицына до него и не доходили. У интеллигентского негодования есть презумпция: нужно быть образованным и умным, да еще и антисоветчиком в придачу. Знать историю ВКП(б) не по краткому ее курсу, а по Авторханову хотя бы.

Вот этого и нельзя требовать от людей неинтеллигентных, которых при любом общественном строе подавляющее большинство. Такое требование будет чем-то вроде вменения коллективной вины.

Много лет назад на зеленогорском пляже услышал я за спиной разговор бабушки и внучки. Внучка, лет шести девочка, спрашивала бабушку о родных и близких: кто есть кто. "А дядя Коля кто?" - "А дядя Коля работает в органах",- сказала бабушка самым что ни на есть бытовым тоном, вне всякой эмфазы, мэттер оф фэкт, как говорят американцы. Внучка дальнейших расспросов про дядю Колю не делала: детскому воображению этого было достаточно, дети любят непонятные, не совсем обычные слова, имея способность ими на время удовлетворяться. Помню, я и тогда этим разговором не возмутился. Во-первых, это было то, что называется малые сии. Во-вторых, море, даже такое условное, как Финский залив: на этом фоне интеллигентская нелюбовь к этим самым органам была величиной, которой можно пренебречь. Все мы малые сии в этой проекции.

Вспоминается одна история времен гласности и перестройки. В героях прессы тогда ходил среди прочих студент-историк Дмитрий Юрасов. Парнишка вырос уже в послесталинское и даже послехрущевское время, так что ни о каких последствиях культа личности ни в школе, ни в институте не слышал. Но, листая различные энциклопедические словари, он обратил внимание на одно странное обстоятельство: непропорционально большое количество советских деятелей, умерших в конце тридцатых годов, в промежутке 37 - 39-й. Юрасов этим парадоксом заинтересовался и, пыль веков от хартий отряхнув, вскоре не только познал истину, но сделался главным экспертом по сталинским репрессиям, составил какой-то исчерпывающий каталог и стал советником перестроечного общества "Мемориал". Начальство еще не окончательно сориентировалось, и Юрасова за эту деятельность исключили из университета; но все-таки времена были уже новые, пресса устроила шум, и правда восторжествовала, так сказать.

Вопрос: если для познания этой правды надо прилагать немалые профессиональные усилия, овладеть определенной научной специальностью, то можно ли зеленогорскую бабушку винить за политическую неразвитость и незнание основных этапов строительства социализма в СССР?

А у Путина была точно такая же бабушка.

Тут, правда, мне могут возразить, сославшись на статью той же Карен Хаус в Уолл-стрит Джорнэл, где рассказывается, что мать Путина в младенчестве его крестила, а когда ему пришлось по делам поехать в Израиль, дала ему крестильный крестик, попросив освятить его у Гроба Господня, что он и сделал. По этому поводу у журналистки даже возник вопрос, не религиозен ли сам Путин, а он весьма дипломатично на него ответил, ничего определенного не сказав. Да если б и был религиозен - что из этого? Кое-кто думает, что религиозность делает человека лучше, но что она делает его умнее или образованнее, никто еще не говорил, даже Достоевский.

В чем, однако, бесспорная эффективность, результативность религии, прямое и несомненное влияние ее на человека? Она организует бытовой уклад, что очень немало. В этом смысле она выступает формой культуры, понимая культуру в американском смысле как образ и стиль жизни, бытовую повседневность. Как говорили в России - обрядовое благочестие. Сейчас в России это снова входит в быт, причем именно в интеллигентских кругах едва ли не преимущественно. А мода на христианское обращение, захватившая интеллигенцию в семидесятых годах, прошла. И это правильно, в нужном направлении идет. Сложившиеся формы быта чрезвычайно важны для социальной стабильности. И не только общественная польза здесь важна, но и поэзия присутствует. Вспомним, к примеру, "Лето Господне" Ивана Шмелева - куда как поэтично. Только нужно понять, что куличи и пасха для нынешних интеллигентов - то же самое, что Штирлиц для подростков того времени, тех же семидесятых, когда Володя Путин обдумывал, делать жизнь с кого. Это был тот же быт, плоть бытия для громадного большинства.

Быт важнее догмы, метафизики и мистики. В нашем случае это означает, что можно быть против большевиков, но не стоит собирать проклятья на фильм "Неуловимые мстители". Там же не красные - белые, а казаки - разбойники. Быт нейтрален, и это нейтральное поле нужно постоянно расширять.

Бердяев писал о Розанове в автобиографии "Самопознание":

Розанов был врагом не церкви, а самого Христа, который заворожил мир красотой смерти. В церкви ему многое нравилось. В церкви было много плоти, много плотской теплоты. Он говорил, что восковую свечечку предпочитает Богу: свечечка конкретно-чувственна, Бог же отвлеченен. Он себя чувствовал хорошо, когда у него за ужином сидело несколько священников, когда на столе была огромная традиционная рыба. Без духовных лиц, которые ничего не понимали в его проблематике, ему было скучно. Розанов подтверждал, что в церкви было не не достаточно, а слишком много плоти. Его это радовало, меня же это отталкивало.