Программы - Русские Вопросы

Автор и ведущий Борис Парамонов

Культура и отдых в Нью-Йорке

В Нью-Йорке, в залах Музея современного искусства, прошла выставка Эгона Шиле. Я был на ней за день до закрытия, и народу было не протолкаться: четырехмесячная экспозиция не истощила интереса к художнику. Эгон Шиле не первый раз выставляется в Нью-Йорке: несколько лет назад была роскошная выставка венских модернистов начала века - Густав Климт, Оскар Кокошка и Шиле. Я тогда обратил на него внимание. Он, действительно, выделяется в любой компании острым, подчеркнутым, можно даже сказать болезненным эротизмом своих изображений. Известно, что он даже под судом был - не за искусство, впрочем (времена "Мадам Бовари" и "Цветов зла" прошли), а за сопутствующие обстоятельства - сожительство с одной из его малолетних моделей. Можно, пожалуй, сказать, что Эгон Шиле создал целый мир своих собственных Лолит. Мэри Чан писала в проспекте выставки:

С 1913 года в особенности Шиле разрабатывает свою в высшей степени персональную идиому в многочисленных зарисовках женских моделей, обнаженных или полуобнаженных, которые считаются лучшими его работами. Типичной среди них можно назвать "Черноволосую девушку в задранной юбке". Для этих работ характерна эксцентрически выстроенная поза модели, которую художник видит на очень близком расстоянии сверху или снизу. К тому же Шиле любит не дорисовывать некоторые из телесных частей, что усиливает у зрителя ощущение шокирующего дискомфорта. Женщины выставлены как недвусмысленно сексуальные объекты, открыто демонстрирующие себя под поднятыми одеждами. Некоторые из этих рисунков Шиле сделал к гинекологической клинике по разрешению знакомых докторов.

Очень часто Шиле использовал в качестве моделей девушек-подростков, эксплуатируя сочетание невинных личик с вызывающей позой дерзкого обнажения. Здесь можно узнать фетишистскую моду тогдашней Вены, да и всей тогдашней, начала века, Европы: женщина-девочка в закатанных до колен чулках и пышном кружевном белье.

Это звучит, можно сказать, завлекательно, но разве что звучит: в чисто визуальном плане соответствующие работы Шиле вызывают скорее негативные эмоции. Это не столько Эрос, сколько анти-Эрос. Эксцентричные позы моделей способны напомнить Дега или, даже ближе, Тулуз-Лотрека, но у Шиле они, я бы сказал, десексуализированы. И тут главное - тот самый прием недописывания частей тела: модели Шиле глядят некими обрубками, деталями даже не анатомического театра, а мясной лавки. И даже гениталии - что женские, что мужские - даны в той же, так сказать, усеченной трактовке.

Интересно, что по поводу выставки Шиле известный писатель Джон Апдайк напечатал в "Нью-Йорк Бук Ревю" статью под названием "Бывают ли красивы гениталии?" Я не буду реферировать эту статью, хочу только подчеркнуть, что характерна сама постановка вопроса, провоцируемая Шиле. От его эротики подташнивает.

Стоит ли тут говорить о персональной идиосинкразии художника? Может быть и стоит знатокам и исследователеям его творчества, но в то же время эта его установка кажется сверхлично значимой. Достаточно вспомнить эпоху Шиле, просто годы его жизни: 1880-1918. Он жил в годы, предшествующие первой мировой войне - и в годы самой войны. Он был призван в армию, но не на фронте погиб, а умер в тогда же разразившуюся эпидемию "испанки", через три дня после смерти своей беременной жены. "Испанка" - это грипп, унесший в те годы около 20 миллионов человек: цифры, сопоставимые с потерями в войне всех стран-участниц. Эпоха разворачивалась под знаком Танатоса, а не Эроса. И это ощущается в картинах Шиле, в самих его сексуально эксплицированных моделях.

Вот напрашивающаяся параллель к Эгону Шиле:

В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду - какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Всё это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно было особенно грустно.

(...) князь Андрей (...) придумал лучше облиться в сарае. "Мясо, тело, chair a canon!", - думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивал не столько от холода, сколько от самому себе непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.

Это пушечное мясо и есть модели Эгона Шиле - что мужские, что женские: жертвы "испанки" и мировой войны. И не только Лев Толстой вспоминается в связи с ним, но и современники-художники, например Модильяни и Паскин. О последнем Эренбург сказал в мемуарах, что его модели похожи на детей, обиженных какими-то очень злыми взрослыми. А о Модильяни он же написал: вокруг его персонажей уже сжималось железное кольцо - имея в виду тот же роковой 1914 год.

Творчество Шиле, да и вообще всего так называемого "модерна", того, что еще называли декадансом, сегодня кажется весьма архаичным по сравнению с тем авангардом, который начался примерно в то же время - в десятые годы. Модерн кажется принадлежащим всё-таки девятнадцатому веку, тогда как авангард - несомненный двадцатый век. (Да и действительно в Париже так называемое арт нуво - то, что потом в России назвали модерном, а в Италии стилем "либерти", началось еще в восьмидесятые годы прошлого века.) И всё-таки иногда сдается, что эти уже архаические модернисты многое в будущем угадали точнее нацеленных на будущее футуристов-авангардистов. У последних слишком много оптимизма связывалось с этим прозреваемым будущим. Предполагалось окончательное торжество разума в машинный век: машина и не может быть неразумной, это торжество рацио, точного расчета, а будущее будет моделировано по машине. Это была верная догадка, но дело в том, что сама машина в руках человека обезумела. Вот об этом уже мало кто думал: о том, что машина распнет плоть бытия, потребует человеческих жертвоприношений. Соблазн машинного мышления, технология как идеология - фундамент современного, двадцатого века ада.