Больного сразу изолировали. Для него построили хижину недалеко от плантации и снабдили всем необходимым.

Затем наступил памятный день, когда свершился великий акт справедливости – отмена рабства! Все черные рабы получили наконец свободу… Люди стали равными. Отныне между ними не было никаких различий, кроме личных достоинств и умственных способностей.

Но по колониальной отрасли был нанесен сокрушительный удар. Ее процветание, несправедливо обеспеченное безвозмездным трудом, бесплатной эксплуатацией рабочей силы, безвозвратно закончилось. Плантаторы, привыкшие ни в чем себе не отказывать, в большинстве своем жили одним днем, не думая о будущем, поэтому остались практически ни с чем.

Большинство из них не смогли справиться с возникшей обязанностью оплачивать труд работников. Оказалось, что такой труд стоит недешево!

Впрочем, чернокожим и не нужно было ничего другого, кроме работы. К тому же их силы буквально удвоились лишь от одного волшебного слова «свобода».

Как бы там ни было, землевладельцы, не сумев организовать работу в новых условиях, забросили свои плантации. Чернокожие разбрелись, получили земельные наделы, сами их расчистили и засадили, начали работать на себя и жить свободно. Все они теперь – полноправные граждане!

Но поначалу многие по привычке остались работать на бывших хозяев, бесплатно и по зову сердца проливая пот на плантациях.

Так было и в «Габриэли». Но однажды хозяин уехал. Многолетние узы общей привязанности и общих нужд рухнули. Негры разбрелись кто куда, и Казимир остался один. В довершение всех несчастий его участок смыло наводнением. Оставшись без всяких средств к существованию, лишенный из-за проказы права жить среди людей, ставший для всех пугалом, он пошел куда глаза глядят, брел очень долго, пока не пришел в эту долину.

Место оказалось исключительно плодородным. Он решил здесь обосноваться, работал за четверых и без сетований ждал, когда его душа наконец покинет бренное тело.

Он стал прокаженным из безымянной долины.

Труд делал его счастливым.

Робен не перебивая слушал рассказ доброго старика. Впервые после высылки из Франции он наслаждался кратким мгновением беспримесного счастья. Он восхищенно смотрел на этот рай обездоленного. Надтреснутый голос старого негра звучал необыкновенно тепло. Нет больше никакой каторги, никаких застенков, никакой брани…

О, если бы он мог обнять этого человека, куда больше обделенного судьбой, чем он сам, и от этого ставшего таким близким!

– Как хорошо было бы остаться здесь, – прошептал он. – Но достаточно ли далеко я ушел? Впрочем, не важно; я остаюсь. Я хочу жить рядом с этим стариком, помогать ему и любить его! Друг мой, – сказал он прокаженному, – тебя гложет болезнь, ты страдаешь, ты одинок. Скоро ты не сможешь поднять мотыгу и рыхлить землю. Ты станешь голодать. Когда придет смерть, никого не будет рядом, некому будет закрыть твои глаза. Я тоже изгнанник. У меня больше нет родины, и кто знает, осталась ли еще семья. Хочешь, чтобы я поселился тут, рядом с тобой? Хочешь, чтобы я разделил с тобой все твои беды и радости и, конечно, твой труд? Скажи мне: ты хочешь этого?

Старый негр, растроганный и потрясенный, отказывался верить своим ушам, он рыдал и смеялся одновременно:

– О, муше! Хозяин! О, мой добрый белый сын!

Затем вдруг он вспомнил о своем уродстве, закрыл изъязвленное лицо скрюченными пальцами и упал на колени, сотрясаясь от безудержных рыданий.

Робен заснул под банановым деревом. Его мучили кошмары. Когда он проснулся, то почувствовал, что лихорадка усилилась. Он снова начал бредить.

Но Казимир не растерялся. Для начала нужно было любой ценой устроить новому другу крышу над головой. Он полагал, что его хижина заражена. Значит, надо было как можно скорее приспособить ее к новому предназначению, сделать ее подходящей для больного. Он схватил мотыгу, глубоко взрыхлил земляной пол, собрал и унес подальше верхний слой почвы. После этого он засыпал пол раскаленными углями, а сверху покрыл его листьями макупи, которые ловко срезал своим мачете и принес в хижину, ни разу их не коснувшись.

Обеззаразив таким образом верхний слой, Казимир заставил больного встать, ласково приговаривая:

– Давай, компе, вставай… можно ложись там.

Робен повиновался, как ребенок, вошел в хижину, вытянулся на зеленой постели и заснул мертвецким сном.

– Бедный муше, – сказал себе чернокожий. – Такой больной. Он умирай без меня. Ах, нет, Казимир не хотеть это.

Приступ лихорадки разразился стремительно, почти молниеносно. Больной метался в бреду. Его затылок раскалывался от невыносимой боли; ему мерещились жуткие видения; перед глазами плыл кровавый туман, в котором корчились тысячи отвратительных скользких чудовищ, одно ужаснее другого.

К счастью, чернокожий старик отлично знал об опасности таких приступов и был хорошо знаком с туземными снадобьями, которыми пользовались здешние знахари.

На его любовно возделанном участке росло не только то, что годилось в пищу, здесь нашлось место для трав и других растений, которые креольская медицина успешно и повсеместно использует как лекарство.

Здесь рос калалу, из нарезанных ломтиками плодов которого готовят освежающий напиток, а если превратить их в кашицу, то получится самая смягчающая припарка. А еще – япана, или гвианский чай, одновременно тонизирующий и потогонный; кустики батото с невероятно горькими листьями, обладающими жаропонижающими и обеззараживающими свойствами, подобно хинину или салицину; тамаринд, из которого можно было приготовить слабительное, клещевина; дьявольский калалу, из семян которого делают настойку на тростниковой водке, отличное средство при змеиных укусах, и другие лекарственные растения.

Но состояние Робена требовало немедленного лечения более эффективными средствами. Казимир это хорошо понимал. Несмотря на обильное кровопускание, устроенное летучим вампиром его новому товарищу, приступ лихорадки грозил гиперемией, а то и кровоизлиянием. Тут срочно требовался нарывной пластырь.

Но где его взять? На пятом градусе северной широты! У негра не было ни шпанских мушек, ни нашатырного спирта, вообще ничего, способного вызвать нарывное действие.

Но старый доктор in partibus даже не думал опускать руки.

– Одну минутку, муше, я быстро идти и вернуться.

Он взял тесак, миску-куи и ковыляя отправился к воде.

– Вот, хорошо, – приговаривал он, наклонившись и внимательно осматривая берег ручья. – Вот еще, оно самое.

Он согнулся, поднял что-то и положил в свою растительную чашу, и так восемь или десять раз. Затем прокаженный вернулся.

Его не было каких-то десять минут.

Подойдя к больному с серьезным и сосредоточенным видом, он с бесконечными предосторожностями достал из чашки насекомое сантиметра полтора длиной, угольно-черного цвета, блестящее, с тонким хитиновым панцирем и подвижным утолщенным брюшком. Держа его за голову, Казимир приложил другую его оконечность за ухо больного.

Из тельца тут же появилось короткое жесткое жало и глубоко вонзилось в кожу.

– Ну вот, оно хорошо, – гнусаво пробормотал негр.

Он отбросил насекомое, взял второе и проделал с ним ту же операцию, только на этот раз за другим ухом. Потом третье, приложив его двумя сантиметрами ниже, затем четвертое, пятое, шестое…

Больной испускал крики боли, так невыносима была эта небольшая операция.

– Ну вот, ну вот, – приговаривал негр. – Вот так. Эта мелкая злая гадина быть хорошо для муше.

На самом деле все вышло просто превосходно. Не прошло и четверти часа, как за ушами больного вздулись два огромных волдыря, наполненных желтоватой жидкостью, произведя нарывной эффект, аналогичный тому, который достигается после двенадцати часов наложения нарывного пластыря.

Больной, казалось, заново родился: хриплое дыхание стало мягче и ровнее, яркие от лихорадки щеки побледнели. Произошло настоящее чудо, причем без всякого вмешательства цивилизованной медицины.