А сейчас она сидит в обычной квартире с советскими обоями, стандартной, «бабушкиной» мебелью, маленькой кухонькой и рассчитанной на 1 человека прихожей. Стоит спертый, липкий воздух, нагревшийся в течение жаркого дня, и даже открытые окна не помогают, и ночь не дарит свежести и прохлады. На диване храпит пьяный муж (боже, все как в кино), и совсем не похоже, что только недавно закончилась ее свадьба.

Лика выдохнула, вытерла слезы, повернула голову налево и увидела пианино. Оно стояло здесь еще со времен бабушки Бориса, давно умершей, и было расстроено. Лика, когда переехала сюда, обрадовалась: можно будет снова начать играть (она окончила музыкальную школу, но в училище не пошла, а свое пианино в порыве безудержного максимализма и разочарования в собственных способностях продала). И вот спустя столько лет к ней вернулось желание играть. Наличие у Бориса инструмента казалось знаком, и Лика была полна приятного предвкушения забытого уже ощущения прикосновения пальцев к клавишам. Но пианино надо было настроить, играть на нем даже непритязательной Лике было сложно. Она хотела найти настройщика, но Борис все время откладывал: то он забывал позвонить по телефону, который дали Лике знакомые, то ему не нравился настройщик… Да и играть не получалось: днем Лика тоже была на работе, а вечером Бориса раздражала ее игра. Он говорил, что хочет после работы отдохнуть, а не слушать бесконечно одну и ту же мелодию. Лике сложно было вспоминать то, что она играла в музыкалке, да и разбирать новое тоже, поэтому каждый такт приходилось повторять по 20 раз. Она понимала, что это утомительно слушать со стороны. Может быть, теперь, когда она выйдет в декрет, получится играть днем, пока Борис на работе.

Она задумчиво открыла крышку пианино, села на стул и как будто нажала на клавишу, оставив руку в воздухе. Пальцы сами вспоминали заученные движения, и вскоре Лика уже самозабвенно, но беззвучно играла свою любимую мелодию. Беззвучно для других: для соседей, для упоенно спящего Бориса. Но в ее голове эта мелодия звучала сладкими нотами вечной любви и блаженной неги. Собственно, так она и называлась: «Вечная любовь». Играя, Лика представляла, конечно, Париж. Золотые, с ржавыми прожилками, осенние листья медленно перекатываются ласковым ветром по бесконечным набережным. Эйфелева башня виднеется вдали. Уличные кафе, несмотря на прохладную погоду, заполнены пьющими кофе парижанами. На улицах танцуют пары – свободно, никого не стесняясь. В зеркале Сены отражается Лувр, на ступенях набережных сидят пары влюбленных и целуются. Все это Лика видела в интернете, все было овеяно романтической дымкой. Казалось, по Парижу разлита любовь.

Лика услышала «Вечную любовь» по радио в 7 классе и влюбилась. Рассказала учительнице в музыкалке, та нашла ноты, и следующие полгода Лика разучивала композицию, пытаясь такты слить в музыку. Столько личного участия и труда было в это вложено, что и сейчас не забыть. Она, конечно, играла не так хорошо, как хотелось бы, но в ее сознании мелодия звучала идеально. С каждым тактом становилось легче дышать, как будто в жизнь возвращался воздух. Осторожно закрывала крышку Лика уже с чувством легкости и удовлетворения.

Самое время спать, решило она, и пошла в ванную. Смытый макияж обнажил большой синяк под глазом. Лика пристально посмотрела на себя в зеркало. Синяк вернул ее из страны грез в жестокую реальность.

Это случилось за два дня до свадьбы. По телевизору шел стендап. Борис сидел вальяжно на диване, смотрел и временами увлеченно хохотал. Лика доделывала ужин на кухне: не успела немного к его приходу с работы. Все уже было почти готово: гречка почти доварилась, котлеты почти дожарились. Лика хотела только еще добавить соленых огурцов, чтобы разнообразить нехитрую трапезу. Банка огурцов никак не хотела открываться. Лика пробовала уже и просто так, и с полотенцем, и ножом поддевала крышку, чтобы впустить в банку воздух – ничего не выходило. Оставалось попросить жениха. Лика вошла в комнату, осторожно остановилась в дверях и, затаившись и дождавшись перерыва между выступлениями, спросила:

– 

Боря, ты не мог бы открыть банку с огурцами, пожалуйста? Я хочу их добавить к ужину, а у меня не получается…

– 

Да-да, сейчас.

Выдохнув, Лика ушла на кухню. Но шли минуты, а Борис не приходил. Она вновь направилась в комнату, робко, тихонечко спросила:

– 

Боря, ты придешь? Это всего на минуту…

– 

Что? Зачем?

– 

Открыть банку с огурцами, я просила.

– 

Да-да, сейчас.

Прошло еще несколько минут. Ужин был готов, но Борис так и не пришел на кухню. Лика взяла банку и опять пошла в комнату, зашла аккуратно, бесшумно, приблизилась к Борису и застыла в нерешительности. Выступление комика все не заканчивалось, ужин тем временем остывал, а Борис не любил есть разогретую еду. Она решилась и шепотом сказала:

– 

Боря…

– 

Да ты заебала! – прорычал он вдруг, вырвал у нее банку из рук и бросил в стену.

Осколки вместе с огурцами разлетелись по всей комнате. Он вскочил, и Лика, заметив его бешеные, налитые кровью глаза и дергающуюся скулу, начала пятиться, как вдруг резкая боль под левым глазом сбила ее с ног. Она упала навзничь и несколько секунд не могла вдохнуть. Наконец сделав судорожный вдох, она ощутила, как боль разливается по всей левой половине лица и одновременно охватывает затылок. Перед глазами все плыло, сфокусироваться было сложно. Сквозь боль и размякшее сознание до нее долетали истеричные крики Бориса:

– 

Заебала ты со своими огурцами! Вот собирай их теперь сама! Не хуй меня отвлекать! Заебала! Даже посидеть спокойно ни минуты не даешь! Сука!

Вместе с истошными воплями изо рта Бориса вылетали, казалось, не слюни, а огромные тяжелые булыжники и падали прямо на Лику, придавливая ее к полу и не давая подняться. Нескончаемый камнепад грозил завалить ее полностью, не оставляя воздуха, но Борис выдохся, небогатый его словарный запас иссяк, и он только стоял над ней, тяжело дышал, как после 10 километров бега, и смотрел ненавидящими глазами. Лика ощутила свои руки и приказала им ощупать живот. Медленно, слишком медленно, но приказ дошел из мозга до рук, и они подчинились. Странно было ощущать свои руки как будто чужие, так неловко и неуклюже они двигались, как будто Лика их отлежала во сне. С малышом все было вроде бы в порядке. Лика выдохнула и с трудом, осознавая каждое движение как новое для себя, села и широко раскрытыми от ужаса, но ничего не видящими глазами уставилась прямо перед собой на журнальный столик.

– 

Ты че, убирать не собираешься? Слышишь меня, а? Убирай свои огурцы ебучие!

Очередной крик, полный агрессии и бьющей невидимыми плетьми ненависти долетел до нее через стену непонимания, и она медленно повернула голову влево, уткнулась взглядом в ноги, подняла голову и увидела совсем незнакомое ей лицо, изуродованное оскалом ожесточения. Лика сначала просто непонимающе на него смотрела, потом глаза ее переполнились молчаливыми слезами, потекшими по ее бледному лицу, на котором уже начинал проступать огромный синяк – след страстной Бориной любви. Потом слез стало так много, что они уже не могли литься, как спокойная равнинная река, и извергались бурными горными потоками. Лика рыдала.

Только в этот момент до Бориса начало доходить, что он сделал. Он вмиг переменился в лице. Теперь оно выражало ужас и раскаяние. Он опустился на колени, обнял Лику и начал вымаливать прощение:

– 

Ликочка, ангел мой, прости меня, я сам не знаю, что на меня нашло. Прости, я не хотел, правда, я не знаю, как это так вышло. Просто, видишь, я на работе сильно устаю, хочется просто отдохнуть, посидеть на диване, телек посмотреть, чтобы никто не мешал. Тут еще стендап шел, ты же знаешь, что это мое любимое шоу, там, к тому же, слушать надо, нельзя отвлекаться, а ты тут под руку лезла… Ну вот и как-то я вспылил, я сам не понимаю, как это так получилось… Больше такое никогда не повторится, я тебе клянусь. Я люблю тебя больше жизни, ты же знаешь.