– Хотите жить до ста лет? Ешьте перец, а не горчицу.

Кусок встал у меня в горле. "Отвяжись, – огрызнулась я втихую, – нужна мне больно эта жизнь, да еще до ста лет!"

Понедельник длился, наступал вечер. Ты помнишь нашу усталость, наши вечерние магазины, бомбочки нервических ссор. Пройдя их, с набитой сумкой я оказалась у знакомого дома, не моего, но моего друга. Когда-то сердце обрывалось у его порога, а коридор казался пустым и гулким. Сейчас мой друг был болен гриппом. Когда-то он казался мне божеством, когда-то нежно и ласково попросил не осложнять его жизнь рождением ребенка. Сейчас он был раздражителен, как никогда.

Накормив его ужином, я вновь надела пальто.

– Останься, – предложил он. – Не уходи.

– Нет, нет.

– Почему?

– Это было бы не в радость, а с тоски.

– У тебя тоска?

Смешно сказать, но после стольких лет он казался озадачен. Тоска, привилегия художественных натур, его привилегия, и вдруг у меня?!!

Циферблат метрополитена показывал три четверти одиннадцатого, когда в очередной раз распахнулись двери поезда. Гордость столицы, московская подземка… убийственно нуждаться в ней ежедневно! Ты помнишь наше метро, вой колес на перегоне, оглушительные объявления станций. Опустошенная, смертельно уставшая, опустилась я на диван и закрыла глаза чуть не в полуобмороке.

Очнулась и вижу: напротив сидит горбунья. Голова в плечах, острое изможденное лицо, одинаковое у всех горбуний, а на коленях ребенок, мальчик лет четырех, просто и чисто обутый-одетый, нежно повторивший в своем лице острые черты матери. Бальзам пролился в мое сердце. Да неужели жизнь обошлась с нею мягче, чем со мной? А живет, не гневит судьбу, и росточек растит, маленькая героиня.

Столь равновесным оказался вчерашний день. Нынче не то. Стена заоконная не перечеркнулась еще вечерней тенью, а все разбежались по домам делать свои дела, потому что ушел Управляющий. У меня нет своих дел, мне некуда спешить. Сижу, злюсь.

Что, Аннета, какова сермяга? А ты-то… а-а. Нет, золотце, все проще, в том-то и дело. Проще и страшнее. Так-то.

от Аннеты 13 октября

Милая Марина! Я потрясена Вашим письмом. Что значат в сравнении с ним все мои бирюльки! Что происходит, когда что-то происходит? Ничего не понимаю, скоро вообще перестану разговаривать, так все сложно. Советовал же Эпикур молчать пять лет. Вот и замолчу. Шутка.

Снова вечер, пора писем. Я лежу в постели, отдыхаю после субботней бани. Подсохшие волосы рассыпались по плечам, на груди дышит кружево сорочки. Никто не видит меня сейчас, не шепчет заветных слов. Светло и печально.

…"Купите наши травы. Красная лечит от любви, синяя от печали"… Ах, где мне найти красную траву? Нет, лучше синюю.

Пустой вечер, пустое письмо.

Возле подушки лежит и еле дышит крошечный котенок, пестрый, с голубыми глазами. Это пьяные буровики поиграли им в футбол. Я отняла с криком. Людвиг ухмыльнулся, заявился ко мне, долго сидел, покачиваясь на стуле, вздыхал и бубнил о том, как он меня "ув-важает и ж-жалеет", а в заключение попросил взаймы двадцать пять рублей.

Не понимаю. Точно гриновский домовой на холодной печке, я не в силах ничего понять. Почему они так поступают, эти люди? Мужчин не понимаю, боюсь понять. Ищу в них силы и мудрости, а … смотреть тошно. Иван мой нежный убил лося. Это страшная тайна. Мы ходили к тому месту. Косматый зверь лежал на боку, в глазах застыла смертная мука. Это не охота, это убийство. И сейчас в нашей кладовке стоит таз с огромными костями, будто изрубленный любовник. Брр.

Сосны, сосны шумят. Все собираюсь послушать их.

Скромное открытие этой недели: математика. Алешенька приступил к составлению простеньких уравнений с Х. И мне увиделось, что уравнения математики – это ловушки играющего ума, тиски, из которых бедному Х никогда не вырваться, коль скоро он дал себя о-предел-ить, связать через что-то иное. Греки не знали уравнений и свои построения чертили палочкой на песке.

Пустой вечер, пустое письмо.

Передо мной зачитанная книга. Паустовский "Ручьи, где плещется форель". Ах! Любовь певицы Марии Черни и боевого генерала, старинный замок в заснеженных Альпах, крыло рояля, гости…

У меня тоже есть общество, где я блистаю – костелянши, горничные, массажистки. Там подают брагу и сивуху, пляшут и орут песни.

Скучно, грустно

Молодой девчонке

На чужой, на чужой,

На чужой сторонке.

Вам неловко, Марина? Извините.

А какие бывают содружества! Гуляя по горящей Москве и зайдя в дом Ростопчиных, интендант Великой армии Анри Бейль, будущий барон де Стендаль, взял себе томик Вольтера из роскошного издания в сафьяновом переплете in-folio. Позже, в Париже, друзья укорили его тем, что он разрознил такую библиотеку! И это после ужасов зимнего отступления и рубки на Березине! Друзья – Мериме, Жорж Санд, Сент-Бёв…

У меня никогда не было таких друзей. И как Васин, Окаста – не было. Я словно Пушкин в изгнании, готова вопиять в пустыне: книг, книг, беседы!

Эти небожители манят меня. Получилось бы у меня написать хоть что-нибудь? Иной раз кажется – да. Простите, Богоравные, позвольте дерзнуть.

Хотя, между нами, сейчас не нужен господин Сочинитель. Сейчас нужен Вестник. "Муравей, принесший весть" – словами Тагора. Я даже бросила читать, когда Катя спросила у старого профессора: "Как жить?", а он ответил: "Не знаю, Катя". Чехов, по-моему, это ужасное предчувствие ужасного слепого обмана. Не знаю. Я отношусь к нему трепетно и, словно молодой Горький, смотрю страницу на свет – неужели одними словами?

Словами… Поразительна фраза Геродота о причерноморских славянах, о том, что они жили и молились в деревянных домах и удивлялись собственному языку. Как всё близко!

Полумрак, тишина. Как бы сохранить все это в Москве: комнатку, полумрак, тишину?

Сосны, сосны шумят.

от Аннеты 18 октября

Марина! Трепещите! Дерзаю показать Вам своё сочинение, трясусь и бледнею от страха. Вестимо, о детстве, которое жжет моё сердце.

Именинница

Девочка подбежала к зеркалу и замерла от восхищения. В розовом платье с оборками и кружевной отделкой она показалась себе настоящей принцессой. Держа пальчиками пышную юбку, она посмотрела через одно плечо, через другое.

– Тря-ля-ля!

Полосатая кошка, потянувшись, ударила лапой конец пояска. Стоявшая у накрытого стола Екатерина Петровна улыбнулась.

– Нравится?

– Очень! – Аня порывисто обняла ее. – Это настоящий шелк, мама, как у тебя?

– Настоящий, как у меня, – мать освободилась из ее объятий и посмотрела на сына, сидящего на диване. – Поздравь же сестренку, старший брат!

– Перебьется, – крупный ладный мальчик с темными, как у матери, глазами и такой же, как у нее, горделивой головой, снисходительно качнулся вперед.– Тряпичница растет.

Девочка фыркнула и вновь обхватила мать, но та снова развела ее руки.

– Давайте чай пить, у нас мало времени.

– Мало? Почему? – лицо девочки вытянулось.

– Потому что мне надо уходить.

– Но у меня же "день рождения!" Ты обещала взять отгул!

– Я и взяла, но сегодня Правление, необходимо быть.

– А ты не ходи! Это же мой праздник!

– Как "не ходи"! В четырнадцать ноль-ноль. Без меня не начнут.

– А ты не смотри на часы. Если не смотреть, то и не видишь никакого времени.

– Да-а? – дурашливо воскликнул брат. – Слышь, мам, что изрекает наша дуреха?

– Юрасик, нехорошо так говорить.

– Я не дуреха! – вскричала Аня. – У меня почти все пятерки, а у тебя трояков целая куча.