— 744-й, возвращайся! Как понял меня? — услышал я в наушниках голос капитана.

— 744-й, вас понял! Возвращаюсь! — сообщил я.

— Где же наша пехота? — непонимающе спросил Корякин. — Подвели они нас, получается…

Разведка боем окончилась, пехота так и не пришла, так что смысла торчать танкам в поселке дольше не было. Приказ вернуться на место дислокации был логичен, но я, черт подери, не понимал, за что погиб сегодня экипаж младшего лейтенанта Горевого — веселого и отзывчивого парня, совсем еще юного, улыбчивого и всегда готового прийти на помощь? Я отомстил за него, но ребят к жизни это не вернет.

В ответ же Михалычу я негромко и с выражением процитировал по памяти:

— 'А еще сложнее счеты,

Чуть танкиста повстречал:

— Подвела опять пехота.

Залегла. Пропал запал.

А пехота не хвастливо,

Без отрыва от земли

Лишь махнет рукой лениво:

— Точно. Танки подвели…'

— Толково сказано, — кивнул Петр Михайлович, — знающий человек сочинил! Чьи стихи?

— Твардовский, «Василий Теркин», недавно в газете напечатали. Не читал что ли?

— Некогда мне читать, — отмахнулся Корякин. — Но, мать их за ногу, где пехота? Где пехота, я спрашиваю?

— Успокойся, Михалыч. Не пришли, значит, был повод.

— Повод у них был, — заворчал мехвод, — никто не может сделать то, что должен…

— Мы-то в чем провинились? — возмутился Леша. — Мы как раз здесь, в поселке!

— Мы здесь, а они нет… — не стал развивать тему Корякин.

Я же вспомнил историю с летчиками и подумал, что иногда все же совершенно ясно, кто именно виноват. Но тоже не стал нагнетать… не до того.

Через четверть часа мы вернулись к началу поселка, но рота уже ушла далеко вперед, давно скрывшись из виду.

— Обратно пойдем той же дорогой? — уточнил Петр Михайлович, выглядывая через люк мехвода наружу и осматривая дорогу.

Я задумался. В принципе, можно было срезать путь, вернувшись прямиком через поля, но была вероятность, что пехота не пошла за нами следом как раз по той причине, что поля до сих пор были не расчищены от мин. Наверняка, поэтому нас и отправили низом лощины. Нет, смысла рисковать и идти короткой дорогой я не видел.

— Пойдем лощиной, — приказал я, и Корякин, кивнув, двинул машину с места.

Небо, еще с утра чистое и ясное, за последние полчаса посмурнело, нахмурилось, затянулось темными грозовыми облаками. Едва мы тронулись, дождь залил с такой силой, что на пять шагов впереди ничего не было видно. Тут же сверху, сквозь приоткрытый люк, внутрь танка полилась вода столь мощным потоком, что грозила затопить все боевое отделение. Я быстро закрыл люк, но сам успел основательно промокнуть, да и Перепрыга рядом ежился и недовольно бормотал себе под нос неприличные слова.

— Меньше ход! — отдал я команду мехводу, и Корякин перешел на вторую скорость.

Леха, помогавший ему вбивать рычаг коробки передач в нужную позицию, сказал:

— А ведь сейчас как раз обед дают… а у меня с собой даже сухарика завалящего нету…

— На вот, погрызи, — я покопался в вещмешке и достал брикет горохового супа, входивший в набор сухпойка. Брикет был крупный — на двести грамм, и Леха быстро распаковал бумагу, в которую брикет был завернут, и довольно задвигал челюстями, отгрызая маленькие кусочки.

Есть концентрат в сухом виде не рекомендовалось, но зачастую было попросту невозможно развести костер, чтобы вскипятить воду и сварить нормальный суп, поэтому солдаты ели и так, правда многие потом мучились животами.

Вообще, брикет отличался высокой калорийностью. Например, в гороховом концентрате, который я отдал Леше, самого гороха было семьдесят пять процентов, и десять процентов жира и овощей. Были еще супы в таблетках по семьдесят пять грамм, и это считалось достаточной разовой порцией на взрослого человека.

— Вкуснота! — сообщил Носов.

А Перепрыга застенчиво поинтересовался:

— Командир, а еще есть?

Я лишь покачал головой — это был мой последний брикет, каким-то чудом не отданный еще в «общий котел» экипажа, а завалявшийся в вещмешке.

Носов спохватился и, отбив кусок от брикета, протянул его Ивану. Корякин же нахмурился, вспоминая, что у Казакова, который прежде у нас отвечал за продовольствие, всегда имелся НЗ. Он вообще был хозяйственным человеком, наш заряжающий. Ответственный, надежный. Настоящий уральский воин. Это звучит патетически и пафосно, но именно на таких людях стоит государство. Они — основа, суть и плоть земли русской. Не будет могучих Казакова и Корякина, восторженных энтузиастов, как Леха Носов, и даже таких простоватых, выводящих в ведомостях крестик вместо имени, но решительных и смелых, как Иван Перепрыга — не будет никого из нас: кто жил тогда и будет жить позже.

Вскоре свернули в лесок, дождь никак не успокаивался, лил и лил, размывая землю и превращая все вокруг в слякотное болото. Мы прорубались вперед, нещадно подминая под себя деревья и кустарник, и вскоре выбрались к знакомой лощине. Учитывая опыт, развернули башню и начали осторожно спускаться по крутому склону. Но ливень сделал свое дело, и гусеницы проваливались в почву гораздо глубже, оставляя за собой две канавки, быстро наполнявшиеся водой.

Любой трактор уже давно завяз бы или попросту перевернулся. «Тридцатьчетверка» пока справлялась, но в какой-то момент все-таки пошла юзом. Корякин вцепился в рычаги, Носов помогал ему, но танк скатывался вниз, и управлять им сейчас не было ни малейшей возможности.

Удар!

Меня бросило вперед и крепко приложило о борт. Рядом болезненно охнул Перепрыга. Гул мотора затих, наступила тишина.

— Екарный бабай! — просипел откуда-то спереди Леха. — Вот же елы-палы!

От удара в голове у меня слегка помутилось, но я собрался с мыслями и спросил:

— Все целы?

— Живой, — негромко отрапортовал Иван, — только рукой ударился шибко… болит, но вроде не сломал!

— Я цел, — сообщил Носов. — Сумел в кресле удержаться.

— Михалыч? Ты как? — встревожено уточнил я, так и не дождавшись голоса третьего члена экипажа.

Мне никто не ответил, а через секунду Леша вскрикнул:

— Он ранен, без сознания! Лицо все в крови!

Этого еще только не хватало. Я попытался пробраться вперед, но было так тесно, что я при всем желании не втиснулся бы в носовую часть машины, пока кто-то из двоих, там находившихся, не освободил бы место.

— Открой передний люк! — приказал я Носову. — С той стороны зайду…

Едва я вылез наружу, мгновенно промок — дождь и не собирался заканчиваться, но сейчас это волновало меня в последнюю очередь. Ваня выбрался следом за мной, прикрыв командирский люк, и мы быстро спрыгнули на землю, обойдя машину сбоку.

Леха уже пытался приподнять Михалыча с его водительского кресла, но сил ему явно не хватало.

— Так, — оценил я обстановку, — давай ремни! Пропусти их у него под руками, и главное, голову ему придержи!

Тащить безвольное тело сквозь люк было сложно. Корякин все никак не приходил в себя. Окровавленный, бесчувственный, неподъемный он тяжелым кулем полулежал в кресле. Леша оплел его ремнями, но действовать нужно было осторожно, чтобы не повредить Петру Михайловичу. Если бы он очнулся, хотя бы на пару минут, и сумел помочь нам, было бы проще. Но Корякин, как видно, слишком сильно ударился головой, и сейчас находился в полной отключке. Можно было немного подождать — вдруг все же очухается самостоятельно, но мне отчего-то мерещилось худшее, и я хотел вытащить его из танка как можно скорее.

Было тяжело, но мы справились. Протянув Корякина сквозь люк наружу, мы осторожно спустили его с брони на землю, перенесли под дерево с широкой кроной, прикрыв от ливня плащ-палаткой.

Я проверил его дыхание — дышит, слегка похлопал по щекам — нет реакции, обтер лицо от крови и обнаружил на лбу рану — ударился со всей дури, когда машину повело. Нашатырь бы мне — может, и очнулся бы от резкого запаха.