-- Это он вспомнил, дети, старинную легенду... старинную легенду о веке крови.

-- Он и сам, -- тихо сказали вокруг, -- как из старинной легенды.

Старик мягко улыбнулся ему.

-- Ты словно сбежал с гравюры прошлых веков, изображающей войны. Теперь нет таких людей... Кто ты? Философ с океанской скалы? Или отшельник из мертвого города, не признающий наших учреждений? Ты как будто даже не знаешь, что земля перестала быть собственностью немногих, и грани владений, плодившие раздор, давно уничтожены... нет больше слуг и господ, рабов и владык их, люди стали одной братскою семьей.

Старик сделал рукою приветливый жест.

-- Ты среди нас... и ты -- наш брат! В аллеях городов наших ты узнаешь, кто создал наше царство братского труда, -- герои прошлого расскажут тебе там о былых пораженьях, из которых выросла победа! Кто бы ты ни был, -- привет тебе! Здесь все принадлежит человечеству... значит, и тебе!

Вокруг повторили:

-- Привет!

Улыбаясь и ласково кивая, уходили как светлые тени.

...Он вновь скользил цветущими полями.

Дивился золотистым и нежным плодам садов, любовался гроздьями разноцветного винограда. С удивлением видел львов, добродушно лежащих в зелени пригорков, и кротких обезьянок, игравших с детьми. Видел зверей, когда-то кровожадных, теперь мирно пасшихся по лугам или терпеливо ожидавших, в скучающей позе, окончания работ, чтобы веселиться вместе с людьми, как друзья их. Он дивился этим непонятным переменам. И ему казалось, что мир, -- этот суровый мир его прежней жизни, -- смотрит на него добрыми и нежными глазами, с материнской улыбкой. Он заходил в дворцы, -- волшебное царство детей, -- где, еще не расставшись с игрушками, они внимательно-жадной толпой окружали людей с кроткими лицами и, теснясь, взбираясь к ним на колени, слушали их, расширив лучистые глазенки. Проникал в светлые здания, где доживали век одряхлевшие люди в мирном и нежном уюте. И вновь выходил на простор полей, полных музыки радостного труда.

Внезапно по бесчисленным проводам над полями побежали, вспыхивая, синие огни. Враз работа остановилась, тишина обняла поля. Стеклянные дверцы воздушных коробок отпахнулись, и оттуда зазвенели голоса, как звуки туго-натянутых струн.

Он схватывал лишь отдельные слова.

...В столице Федерации... по окончании... сегодня... праздник... века крови...

Все спуталось, подернулось серым туманом.

Сквозь туман все еще где-то бахал молот.

-- Бахх-ахх...

...Снова по воле ветра носился он полями.

Его томила жажда.

-- Пить!

Она рвала ему грудь.

-- Пить... пи-и-ть...

Он припадал к источникам, звенящим в мраморных желобах, вдыхал влажный воздух цистерн, выложенных фаянсом и цветными изразцами, отдыхал в прохладных чащах, где доверчиво подходили к нему лесные зверки и смотрели на него добрыми глазами.

И вновь легкое чувство поднимало его.

Он шел, не шагая, плыл в волнах аромата, слушая отдаленный бодрый гул труда, чувствуя острое наслаждение от впечатлений. Он схватывал каждую мелочь, каждую незначительную черту этой сложной картины невиданной им жизни: дороги, усаженные цветами; воздушные домики, смеющиеся из зелени садов; серебристые мосты через потоки; всюду толпы народа, словно вышедшего на праздник... и шелест крыльев воздушных лодок, бороздящих небесную лазурь и бросающих скользящие тени на землю. Он чувствовал здесь себя близким, и далеким, словно видел мечту свою осуществленною, и не верил ей, как сну. Он искал привычных черных теней и не находил их. Он готов был с криком протянуть руки на встречу этой красивой жизни, обнять ее, слиться с нею, раствориться в ней... и слезы по тем, кто не видел ее, -- по близким своим, -- полились по его щекам, и тоска по ним охватила его.

И тоска разрослась в острую жажду.

-- Пить!

Он припал к земле.

-- Пить... пи-и-ть...

Но черные тени прошлого окружили его, смеясь, дразня его, -- тени насилия, злобы, вражды, жестокости и отчаяния, -- и привычная ненависть к ним охватила его с прежнею силой. И в муках жажды своей он внезапно понял, ясно-ясно сознал, что только борьба, упорная, изо дня в день, борьба с этими тенями, -- кровавыми призраками жизни, -- будет единственным мостом в этот светлый будущий рай, и только победа над ними сделает этот рай понятным, близким и родным.

-- Пить... пи-и-ть...

Земная влажность успокоила его.

Серый туман клубился над ним и расплывался, он плыл и уносился вместе с ним... не знал, как очутился на высшей точке нагорного берега, и опять видел около себя того же старика, смотревшего на него загадочными глазами.

Им в лицо дышала необъятная, ликующая ширь.

Она вся трепетала радостными вздохами труда и смеялась сочностью красок. Всюду, до самых дальних граней горизонта, миллионы существ в этом царстве цветов и пышных всходов словно танцевали танец труда, братски схватившись крепкими руками. Звенели колокольчики детских голосов. Гигантские руки машин поднимались, опускались. А белые точки построек красиво пестрели, словно громадный город разбросала по полям и рощам чья-то сильная и веселая рука.

Долины пели...

И пела река, кишащая судами.

И из воздуха, со скользящих повсюду лодок, доносились голоса, нежный смех и песни.

Но тоска уже не оставляла его... и как далекий, сонный лепет непонятной сказки доносились к нему слова. Он взглянул... но уже не старик стоял рядом с ним, а кто-то высокий, темный, с лицом строгим, но неясным, как бы сама печаль, жившая в душе его.

И, как голос печали, лились слова.

-- Не была ли земля мрачным адом в век крови? В грязи ее ползал несчастный раб, голодный среди сокровищ, истощенный тяжким трудом, и часто погибал в жестоких, бессмысленных схватках, в войсках с такими же бедняками, как сам. От того страшного времени остались страшные слова. Непрерывные войны из-за границ владений застилали дымом сражений голубое небо, и с опустошенных полей поднимались испарения драгоценной человеческой крови. Тюрьмы стонали от тех, кто кричал о любви и правде. Тень от виселиц падала на жизнь. Люди знали лишь жестокие и мучительные чувства... Любовь была еще распята в те времена.

Голос просветлел.

-- Любовь победила!

Он взглянул...

Уже не было темного...

Это была как бы светлая печаль, знакомая печаль его мечты. Она смотрела ему в глаза долгим, близким взглядом, принимая вид тех, с кем он был дружен, кого любил, -- и светло, беззвучно шептала:

-- Любовь победила!

Сквозь сладкие слезы он взглянул в сияющую ширь полей и вдруг понял, что если бы на них появился Христос, -- Он был бы тут в своем царстве, среди детей своих. И ликующий гул братского труда, как дальняя музыка достигавший его слуха, и смех детей, и голоса с земли и неба, -- все сливалось для него в один торжествующий гимн:

-- Любовь победила!

Трепет счастья наполнил его грудь.

И проснулось страстное желание вновь очутиться в темном царстве прошлого, чтобы кричать, не уставая, кричать и друзьям и врагам своим об одном истинном, об одном побеждающем... о любви!

Серебристый туман обвил его.

Но уж ему было в нем светло и спокойно.

Он плавал и носился в нем, казалось ему, по каким-то вселенским глубинам, и отовсюду тянулись к нему серебристые нити... нити мыслей о любви, побеждающей мир. И казалось ему еще, что нежные братские руки ласкают и баюкают его.

В сладкой полудремоте он шептал:

-- Пить... пи-и-ть...

Но уже жажда не мучила его.

Туман расплывался.

Он проникал в прохладные чащи, приникал к источникам. И, снова освеженный, выходил на простор полей.

Солнце стремилось к закату.

Дороги заливал людской поток. В одежде преобладал белый цвет. Лица улыбались под цветами. Шумными волнами все стремились в даль, как на веселый пир. На чем-то блестящем по гладким шоссе, взявшись за руки, скользили с быстротой ветра колыхающимися группами. Казалось, волны песен и цветов лились среди притихших полей стремительным водопадом. Бесшумно скользили по полям платформы, рассекая воздух, звуки лютней и скрипок, звенели с них хоровые песни.