...Бум... бум...

Рядом с мечтой о золотом веке благородного труда и победах свободной личности, эта нелепость кровавой распри людской казалась ему еще отвратительнее, преступнее и гнуснее. Между вечностью в прошлом и вечностью в будущем, на песчинке необъятной вселенной эти люди краткого мига жизни, вышедшие из тайн рождения на путь к тайнам смерти, перед лицом загадочной природы не объятия братские раскрывают друг другу, но наполнили мир воплями безумного раздора, сделав эту прекрасную жизнь земную вечным пиром насильников.

-- ...Почему? Почему?..

Горькие мысли жгли его мозг.

-- ...Человек, ставший трупом от осколка железа... о чем мечтал ты? Чего желал?.. Радостного труда на родимой ниве, -- земли несжатой гранями, счастливой воли, чтобы расти под ярким солнцем... поцелуев желал ты, блаженных поцелуев любви, волнений дружбы, золотых всходов хлеба, хоровых песен на вечерней заре.

...Бамм!.. Совсем вблизи прозвучал трескучий взрыв.

Карсаков очнулся, вскочил.

Что-то с грохотом рушилось, словно сотни досок ломались одна о другую. В сарае все металось, кружилось, словно не находя выхода, спотыкалось об опрокинутые стулья, роняло столы. Волны кителей и мундиров кипели и бились у широких дверей, бурно выливаясь в дымно-багровую улицу.

Чей-то молодой голос, надрываясь, кричал.

-- Отступле-е-ние!..

Что-то грохотало, гудело, стонало за стенами сарая, заставляя их вздрагивать.

-- ...Отступление!..

... Бум...

Где-то в железо впился снаряд, и с миллионом тресков разорвался. Люди бежали в панике. В дверях Карсаков обернулся и мельком увидал Барбосова.

Тот был один в пустоте сарая.

Он держал над столом горсть бумажек, как бы готовясь бросить их в последней ставке. Сарай дрожал, готовый рухнуть, но Барбосов не хотел уходить, и что-то безумно-скорбное было в его крике.

-- Ва-банк!..

...Бум... бум...

Дымное кольцо пожаров сжало горизонт.

Небо пылало багровым светом. Вверху с треском лопались гранаты. То и дело впивались в землю ядра и взрывались; казалось, там и здесь вспыхивали кратеры. Внезапно тут образовался центр пальбы. В два удара свалило сарай. Желтый дом стоял уже без крыши и пустые окна его зияли, как раны. Карсаков поймал за гриву обезумевшую лошадь, и вскочил в седло.

Дым слепил его.

Он метнулся в улицу, лавируя между фургонов, брошенных пушек, сломанных лафетов. Но в улицу надвигалось что-то черное и ревущее, как прибой чернильного моря. Оно прыгало, мяло друг друга, падало и хрустело под напором грохочущих ящиков, от которых тщетно рвались бешеные лошади. И лошади падали, исчезая под волной. Ящики с треском валились, и по ним стучало обезумевшее море ног. Хрипящий крик сотен грудей сливался в один кошмарный вой.

...А-а-а-а а-а-а...

...Бум... бум...

Ядра летели низко, что-то ломали на задворках домов...

Теперь их летели сотни, бессмысленных, наглых, порождавших море огня, -- летели ощупью, ища жизнь, чтобы уничтожить ее... бум... бум...

Ни домов, ни улицы не видно, небо скрыл черно-багровый дым, и в нем оставляют следы снаряды, а внизу льется, плеща, дикий поток. Карсаков бросился наперерез.

-- Назад!

Он натянул поводья так, что лошадь заплясала.

-- Трусы! Умрите, как храбрые... лицом к лицу...

Но черная волна сбила лошадь с ног, смяла ее. Карсаков закрутился в водовороте. Потное, склизкое, бессмысленное охватило его, ревущее с раскрытыми черными ртами, с глазами, вышедшими из орбит. Его хватали за плечи, рвали, стремясь вперед, кружили, увлекали за собою.

И он забыл все... бежал... бежал...

И вверху бежало, точно падая и свиваясь, небо, бежали багровые клубы дыма, -- душные, сверлящие в горле, -- летели лопаясь снаряды, а с боков, впереди, позади вырастало бушующее пламя пожаров... казалось, весь мир ломался, горел, трещал, взрывался, и обломки его носились в багровом сумраке.

Вдруг тяжелое ядро с тупым плеском ударило в людскую гущу.

Карсаков закрыл лицо.

Гремящей лавой кратера взвились в стонущий воздух головы, руки, клочья тел и, казалось, кричали диким криком. Карсаков почувствовал, как что-то остро-жгучее обняло его, взвилось с ним в воздух. Грустный напев скользнул в мозгу его и погас...

...В черной ночи перед ним бежал вздрагивая багровый туман. Он кричал от боли этого движенья. Он ловил его руками, чтобы остановить, боролся с ним. Но в руки его только попадали кости, черепа, запястья... он отбрасывал их, но они кружились вокруг него, бросались на него, наваливались грудою выше, выше, -- и рассыпались, когда он уставал корчиться и выть под их тяжестью. И снова без конца плыл багровый туман, от которого горел мозг, выкатывались глаза, ревела грудь... плыл века, тысячелетья, дрожащий, студенистый, как застывающая кровь, тяжелый, липкий. Жадно ловил он воздух, но вместо воздуха огонь врывался в грудь. Тогда опять, снова-снова, бросался он на стену тумана, ловил его скорченными пальцами и кричал долгим, непрерывным криком, жутко-зовущим криком, на который никто не отзывался.

Внезапно черная, глухая, безмолвная ночь поплыла над ним и вместе с ним...

Его разбудил луч солнца.

Он чувствовал себя в траве, среди цветов, в волнах их аромата. Еще не открывая глаз, видел убегающие поля и вдали черные трубы города, где рисовались ему лица друзей. А солнце так ласкало, что заставляло улыбаться, и мирное, нежное чувство подымало его грудь.

Он открыл глаза...

И застыл в удивлении, в восторге, -- так нова была для него и необычайна картина развернувшейся перед ним жизни. На цветущих лужайках, в зелени опушек, пестрели воздушные домики невиданной им архитектуры, и каждый был как бы законченным и цельным творением искусного художника. Из зданий с блестящими куполами выбегали дети и шумно рассыпались, играя, по полям как танцующие цветы. Всюду слышался их счастливый и беззаботный смех по полям и опушкам.

И взрослые, казалось, забавлялись, как дети.

Шепот трав и цветов сливался с бодрыми звуками их труда, такого ритмически-легкого, точно играли они в веселые игры, и смеялись, и пели. Гул труда их, и смех, и голоса, -- сливались в звенящий хор, как будто пела сама земля, учащенно и радостно дыша, блаженная от могучих всходов. До граней горизонта убегали квадраты багровых, желтых, красных, фиолетовых полей. Меж них, по черным пятнам пашен, свистя ползли чудовища-машины: воздушные, как стрекозы, сеялки трепетали тонкими трубочками. Гигантский ороситель шумно бросал косой дождь как бриллиантовую росу. У лесных опушек звенели молотилки, и, временами, нагруженное злаками судно, поднявшись в воздух, тяжело уплывало. И всюду мелькали живые, радостные лица, разгоряченные работой, и словно веселая музыка смеха и шуток плыла над полями. А вдали, по темным откосам гор, белели громадные здания с ярко-горящими окнами: казалось, языки пламени метались внутри них, и неустанно, размеренно, заставляя вздрагивать воздух, работала там какая-то сила, словно поднимался и опускался громадный молот: ...бах-ах...

По воле ветра скользил он полями, легко, свободно, не ощущая ног, по межам и лужайкам, где краснели розы и тюльпаны, пестрели орхидеи, улыбались голубые колокольчики. Здоровые, загорелые лица мужчин бодро кивали ему. Красавицы-женщины ясно улыбались ему как давно знакомому. И он улыбался им в ответ счастливою улыбкой, раскрывая засохшие губы для привета, -- но у него вырывалось только одно мучительное слово:

-- Пить... пи-и-ть...

Холодное, ароматное что-то подали ему.

Он приник и жадно пил, не спуская глаз с этих приветливых лиц, как будто незнакомых, чужих, но в то же время таких близких. И с губ его срывались вопросы.

-- Чье это прекрасное именье?

Он скорее угадывал, чем слышал их слова.

-- Именье?

-- Да... эта земля?

-- Земля?.. Чья же может быть земля!

Они смотрели на него с недоумением, переглядывались, молчали, -- и видел он, что они удивляются его виду и словам. Тоскливое чувство охватило его... и уж они казались ему светлыми тенями, не реальными, но живыми, непонятными ему, близкими и страшно далекими, а себя он чувствовал среди них темным пятном. Высокий старик с властным лицом близко подошел к нему, взглянул загадочным взглядом своих темных, глубоких глаз и тихо сказал.