— Ты не откроешь, давай лучше я.
— Не таскай тяжёлое!
— Тебе это нельзя.
— Положи обезволивающие, я кому сказала?! Ты и так сегодня превысил норму.
В ответ Эд начинал кричать и ругаться, накручивал себя по пустякам и всё чаще начал говорить о мертвецах и инвалидах. Эти две темы стали ему ближе всех прочих. Он окончательно перекрасил в своём сознании будущее — пёстрые яркие мечты и перспективы сменились непроглядным мраком — ничего иного Эд от жизни больше не ждал.
Мама старалась напоминать ему время от времени о том, как всё будет хорошо, о том, что скоро свадьба, что Эд скоро пойдёт на поправку. Расписывала будущее как семейную идиллию на ближайшие сорок лет, но становилась всё яснее, что она скорее успокаивает себя, чем Эдмунда.
— Ты просто понюхай эти чёртовы грибы! — раздался хриплый крик моего учителя.
— Нормальные грибы, — мама поставила перед ним тарелку супа. — И прекрати кричать. Ты всё равно будешь есть этот суп. Это. Твоя. Диета. Ешь.
— …и пусть тебя ещё раз тошнит, — закатил глаза парень. — У тебя ж много лишней воды в организме.
— Я пытаюсь о тебе заботится. Ты не упрощаешь задачу!
— Ты не даёшь такой возможность, — развёл руками парень. — Ещё с ложки начни кормить, а потом жалуйся, что я ничего сам не делаю. Я не могу это есть, меня тошнит. Это так трудно для осознания?!
Мне стало неуютно. Не то чтобы до этого воспоминания мне нравились, но этот скандал, как квинтэссенцию наболевшего было особенно трудно слушать. Да и в целом от этого воспоминания… так сказать, исходила какая-то неправильная энергия. Очень болезненная и злая.
Можно, пожалуйста, к самому важному?
— …и знаешь, это тяжело! — орал взбешённый, раскрасневшийся Эдмунд, впиваясь костлявыми пальцами в пол. Он почему-то сидел возле упавшего стула, плечом прижимаясь к ножке стола.
По лицам было видно — скандал шёл очень долго.
— Тебе тяжело и больно? Удивительно, но мне тоже! — на той же громкости ответила мама. — На случай, если ты не заметил, сообщаю: я живу с инвалидом. Ты хоть задумывался, каково каждый божий день видеть перед собой абсолютно беспомощное существо, которое постоянно или злится, или жалуется, или куда-то лезет, но не помогает, а делает только хуже?! Это тоже тяжело и тоже больно, Эдмунд! Особенно учитывая, что тебя я меньше всего хотела бы видеть… таким!
Эду потребовалось лишь мгновение:
— Если не хочешь видеть, — он указал на дверь в коридор. — Вон там, напротив лестницы выход.
— Ну и отлично, — всплеснула руками мама. — Я пойду, навещу сестру. Вернусь вечером. Делай что хочешь!
Мама захлопнула за собой дверь в коридор. Эд неподвижно сидел, слушая, как она собирается и как щёлкает замок входной двери.
В доме стало тихо. Эд просидел ещё несколько секунд в полной тишине. Его била мелка дрожь, красные щёки горели.
Он неуверенно поднялся с пола и, шатаясь, добрёл до воды. Облив голову и нечаянно полрубашки, Эдмунд сел в углу у серванта. Он продолжал трястись и тяжело дышать. В ушах до сих пор звенело. Голова кружилась, к горлу подступал ком.
Не то от нервов, не то от болезни, Эда опять вырвало.
Он пытался встать, хотел принести тряпку и таз, но конечности не слушались. Эд задыхался и дёргался, словно его опять рвало.
Парень попытался встать, сделал пару шагов, но рухнул на пол, сильно ударившись.
Физическая боль стала последней каплей и парень зашёлся в рыданиях.
Я не хотела смотреть на этот день дальше, но он продолжался.
Вечером мама вернулась. Эдмунд всё-таки убрался, что-то съел, даже что-то сделал по дому, хоть и ценой ужасной боли в спине и груди. Он лежал, наглотавшись лекарств, отвернувшись к стене.
Мама молча села на край постели. У моей тёти она вдоволь наплакалась и наговорилась и теперь держала себя в руках.
— Эд? — не получив ответа от парня, который даже не пытался делать вид что спит, девушка тронула его за плечо. — Эд.
Мой будущий учитель молчал.
— Я не хотела тебя обидеть, — мама тронула отросшие сантиметров на пять кудряшки. — Наговорила на эмоциях. Не принимай близко к сердцу, ладно? Эд. Эд, ты меня слышишь?
И снова не было ответа. В его голове одновременно с извинениями звучали крики: «инвалид… беспомощное существо… злится, жалуется, делает хуже… меньше всего хотела бы видеть… таким!».
— Я очень тебя люблю, правда. Прости, пожалуйста. Я, правда, не хотела всего этого говорить.
«Хотела молчать?» — мелькнуло в голове Эда. — «Нет, лучше уж честность».
Следующие два дня Эд не говорил. Вообще. Не выходил из дома, не говорил, почти не ел. Мысль о собственной неполноценности не просто поселилась в его голове, а, можно сказать, даже повесила занавески, став основной.
— Я буду к вечеру, — девушка куда-то собралась и, напоследок, чмокнув жениха, пошла к двери из спальни.
— Пока, — тихо ответил Эд. — Цифи…
Я чувствовала, что это день его ухода, но маме показалось, что он просто пришёл в себя. Она лишь улыбнулась:
— Завтрак на столе. Обед оставила в холодильном шкафу.
Она ушла, а Эдмунд выбрался из постели и сел за стол, писать прощальную записку. Я заглянула учителю через плечо, читая текст. Он не знал, что должен сказать, поэтому писал не пойми что, но с теплотой и от души. Сказать всё в глаза Эдмунд не мог — боялся сдать назад.
Понимая, что иначе никак не отделается от навязчивых идей, что не может исправить ситуацию, искренне сожалея о своих решениях и желая невесте добра, Эдмунд собирался уехать. Пока не знал куда, но ему подходил почти любой город — знакомых и друзей у него не было. Разве что в Трое-Городе жил Аслан, но туда он не поедет, не станет грузить друга. Скорее всего, выберет какую-нибудь деревушку на востоке страны — там помягче климат.
Я не вполне понимала, куда он собирается в таком состоянии. Ради всего святого, да он дольше десяти минут ходить не может, о какой самостоятельной жизни может идти речь?! Но Эда это не останавливало. Логическое мышление? Не, не слышал.
Первым делом Эд ушел в банк, чтобы снять со счёта часть денег. Затем с вещами погрузился в кибитку и, тряпичной куклой развалившись на сиденье, приготовился к тяжёлой дороге.
Буквально через полчаса в дом вернулась мама, но застала лишь записку.
Не стану досматривать вечер. Не хочу. Достаточно слёз.
…
73. Луна.
…
Но дальше не стало лучше. И Эд, и мама тяжело переживали разрыв. Я смотрела на этот период сквозь пальцы, многое пропуская.
Эд купил маленький сарай на отшибе крохотного городка, расположившегося у моря. Дом Эдмунда, полагаю, раньше принадлежал рыбаку, ибо здесь осталось много снастей, да и местоположение располагало к такой работе — строение стояло над береговой линией на возвышающейся скале, где его изредка доставали приливы. Паршивое в плане комфорта и безопасности расположение, но Эд был сильно ограничен в средствах.
Мой учитель начал стабильно прикладываться к лекарствам и алкоголю, не думая о последствиях такого смешения. Все его силы уходили на три задачи: ходить в банк, чтобы запрашивать пересылку денег из столицы сюда, закупаться едой, пытаться самостоятельно готовить. Больше ни на что парня не хватало.
Из-за грубого нарушения рекомендованного режима снадобья врачей не помогали, и парень почти перестал пить их, пристрастившись к куреву местных жителей. Он был уверен, что в смесь добавляют наркотики, но пока смесь помогала лучше микстур, Эд готов был её применять, лишь иногда делая перерывы, чтобы зависимость формировалась медленнее.
В дни без наркотиков он не выходил из дома, валяясь на кровати и почти не принимая пищу. Помучившись пару дней, мой учитель опять тянулся к трубке. И курил Эд много. Настолько много, что большая часть выплат «за получение увечья на государственной службе» он спускал именно на смесь и алкоголь, отчего иногда не оставалось денег на еду и уплату налогов. Эдмунд влезал в долги.
В то время мама, словно одержимая, раскладывала по полочкам сохранившиеся у неё вещи бывшего жениха. Она неохотно ходила в академию, на занятиях предпочитала рефлексировать, вместо того, чтобы впитывать новые знания, тоже начала поглядывать на вино, но в откровенный алкоголизм не скатывалась — за ней следили родные. Истерики и приступы плача стали происходить чаще, чем приёмы пищи. Она постоянно доставала Аслана вопросами, но получала только честный ответ, которому не хотела верить: «Я понятия не имею, куда он делся!».
