– И часто ты здесь бываешь?

– Не знаю.

– А ты у Воннегута всё читала? – вдруг мне вспомнилось, что дома были какие-то книги, которые давным-давно купила Лита, но так и не притронулась.

– Нет…

– Хочешь, принесу? У меня есть.

– А что взамен? – насторожилась Утта.

– Не знаю. Придумаем.

– Тогда хочу.

– Завтра?

– Нет… Давай в среду. Поздно только не приходи, ночевать я… – она притихла и добавила как-то обречённо и потерянно, – дома буду.

– В три пойдёт?

– Ну… Да.

– Тогда до встречи?

– Угу.

Я улыбнулся ей на прощанье и осторожно двинулся к лестнице, опасаясь наткнуться на кого-нибудь незваного. Утта же из-за угла наблюдала за мной: я видел её, пока была возможность. На первом этаже, действительно, оказалась тяжёлая коричневая дверь, на первый взгляд выглядящая нерабочей. Она вывела меня в заваленный хламом и мусором узкий внутренний двор, упирающийся метров через пять в глухую стену соседнего, почти разрушенного дома. Я нырнул в тёмную арку, свернул направо и попал на странную улицу: с одной стороны пустыми, осыпающимися глазницами на неё смотрела заброшенная пятиэтажка, а с другой – вполне себе жилой дом, хоть и совершенно неухоженного вида. Да уж, райончик…

Вместо того чтобы вернуться к остановкам, я добрался пешком до окружной дороги, поймал такси и спустя полчаса уже выбирал в кулинарии ужин. Конечно, всю дорогу и ещё долго после, до самого сна, я думал про эту девчонку. Как она попала к бездомным, почему не убежала, откуда брала книги? Воннегут! Интересный выбор. Мне хотелось знать о ней больше. Парень… Вот, значит, как. Может, он удерживал её силой? Тогда почему испугался какой-то старушки?

Уйма вопросов, на которые я обязан был получить ответы. Купленный в кулинарии салат безвкусным комком упал в желудок, нещадно был залит горячим чаем, но чувства насыщения не оставил. Отодвинув тарелку с кружкой на середину стола, я внезапно понял, насколько пустой и одинокой стала моя жизнь, замкнувшись на осмыслении трагедии. И даже боль будто бы стала острее, но при этом уже не пыталась меня растерзать. Оказывается, постоянно ноющее сердце гораздо хуже приступообразных проколов где-то в подреберье.

Я достал телефон и нашёл сайт нашей местной газеты, самой крупной. Может, там, в архивах выпусков, были какие-то сведения о бездомных? Минут пятнадцать спустя тщетность жалких попыток пробиться сквозь толщу бестолковой информации стала ясна, как слишком солнечное утро. Тогда я открыл сайт по поиску пропавших и до глубокой ночи просматривал фотографию за фотографией тех, кто исчез в городе и его окрестностях. И снова – ничего. Изображения перед глазами расплывались, и в каждом из них мне чудилась Утта.

Имя странное. Наверняка выдуманное. Кто же из беспризорников будет зваться своим именем? Значит, она не хотела, чтобы её нашли. Может, преступница? Маленькая бандитка. Окрутит меня, и дело с концом? А тот парень на самом деле её подельник? И бабка – тоже.

– Ну нет! Я выведу их всех на чистую воду… И Воннегут… Точно!

Где-то теплилась мысль, что я не прав, а Утта – хорошая девчонка и действительно бежала спасаться. Мне было необходимо чем-то себя занять, отвлечь – и возник такой чудесный случай, разузнать о беглянке всё, что получится. И, может… Всё же позаботиться о ней? Вспомнился жалкий кусочек зефира в крошечных ладошках, старая растянутая кофта и застиранное платье.

Боже мой… Пока я здесь упивался своими страданиями, потерей, накачиваясь дорогим коньяком и бессовестно закусывая его сыровяленой колбасой, кто-то пытался выжить и был рад, что получил крышу над головой. Сколько раз я брезгливо проходил мимо попрошаек, отходил подальше от пассажиров в грязноватой одежде, протискивающихся в автобус, сколько раз не вставал в очередь за дурно пахнущими старушками и осуждающе рассматривал спящих на лавке бомжей, укрытых картоном или газетами. У каждого из них своя история, и, возможно, похуже моей. Только у меня была поддержка в виде семьи, Ашера… А у них? Был ли у них кто-нибудь, готовый помочь, накормить, обогреть, поговорить, или просто попытаться найти?

А Утта? Вполне вероятно, что она – сирота, маленькая одинокая девочка, попавшая в беду. И если ей некуда идти, то… Конечно, я должен был что-то сделать.

Дружить… Такое простое и наивное предложение. Совсем как в моём детстве, когда достаточно было выйти на площадку, приметить какого-нибудь весёлого мальчишку или симпатичную девчонку, подойти и смело сказать: «Давай дружить!». И всё! Совершенно всё – можно играть в догонялки, в прятки и меняться вкладышами от жвачки. Или лучше: забраться на гаражи, пробежаться по горячим крышам, спрыгнуть в заросли лопуха и бежать дальше, на границу города, к оврагу перед пустырём, и долго-долго лежать там на обожжённой солнцем траве, заглядывая в небо. Интересно, было ли всё это когда-нибудь доступно Утте? И почему я вдруг вспомнил о том, что давным-давно забыл?

Скрипнула дверца шкафа, которую я вчера толком не закрыл. Часы показывали половину второго. Моё отяжелевшее тело отказалось идти в спальню, и я снова лёг на диване в гостиной. И всю эту беспокойную ночь мне снилась бесконечная лестница со сбитыми ступеньками, старые доски, а за ними – тонкие ножки и грустные глаза Утты. Девочки, потерявшейся в этом большом мире. Девочки, к которой я тянул руки, но никак не мог дотянуться.

Воскресенье целиком и полностью было отдано пространным размышлениям о прошлом Утты, о моём прошлом и будущем. Мне нравилось представлять её своей дочерью, пусть и слишком взрослой. Хотя что значило «слишком»? Происходят же в жизни и вещи похуже. Будь я чуть более распутным или даже беспризорным лет в шестнадцать… Но я бы не был. Совершенно точно.

Тогда, почти двадцать лет назад, я заканчивал школу и не интересовался отношениями лишь только потому, что был позорно отвергнут не самой красивой одноклассницей. Она носила короткую стрижку боб, джинсы с заниженной талией и почти не имела груди. Тростинка. Но мне ужасно нравилась её субтильность и при этом дерзкий характер. А ещё она не была отличницей, часто прогуливала уроки и курила с ребятами на большой перемене. Не бунтарка, но и не тихоня. Среднестатистическая, в общем-то, девушка.

Помню, что Ашер отговаривал писать ей записку, предлагал поговорить прямо, лицом к лицу, но я скромничал. Это сейчас мне понятно, что такое поведение было продиктовано примером отца, который всегда старался «не отсвечивать», лишь бы жить спокойно. Но на тот момент я думал, что именно так с женщинами и надо – тихо, исподволь. И опыт провалился. Моя зазноба сразу просекла, от кого записка и зачитала её на весь класс, указав пальцем автора. Я сидел красный, с сердцем, колотящимся где-то у горла, с клокочущем внутри негодованием, и не знал, что сказать в свою защиту и оправдание. Одноклассники ржали в голос, но надежда на положительный ответ ещё теплилась. Ровно до тех пор, пока записка демонстративно не полетела мне в лицо. «С чудиками не встречаюсь», – пробасила тростинка, скривя рот набок, будто её тошнило.

Прозвище «чудик», слава Богу, не прижилось. Но было обидно даже не это, а то, что мои чувства оказались оголены перед теми, для кого не предназначались. Меня словно вывернули наизнанку и показали всему миру несовершенное нутро, стыдное, хотя ничем не отличающееся от другого такого же. Устои, говорившие о чистоте любви и желании быть любимым, оказались попраны, транспаранты сорваны и брошены под ноги толпе, и вместо аккуратно выведенных слов признаний, на них остались только жирные грязные следы.

После того случая больше я девчонкам писем не писал. Ни одной, даже самой захудалой записки не подкинул. Мстил. Потому что ближе к концу одиннадцатого класса вытянулся, подкачался и выглядеть стал гораздо лучше курящих задохликов. Мы с Ашером уйму времени в тот год проводили на спортивной площадке в соседнем районе, так что я мог спокойно прогуляться по физкультурному залу без футболки до раздевалки, и девчонки посматривали на меня с нескрываемым интересом. Только вот ни одной встречи так и не случилось, как бы они ни пытались провернуть это «дело на миллион».