Бояре осторожно заговорили:

– Народу – что песку морского!

– Эти гинули – на их место придут другие! Ради будут замену чинить…

– Придут, торговлю захапят и платить ради будут!

Но царь, озлившись, вспоминал, не слушая боярских речей:

– Соляной бунт от вас! Бояре забрали соль, продавать стали не в сызнос простому люду; нынче же, раскрав медь, подорвали веру в деньгах… Раньше самоволили и теперь то же… Силы моей не хватает держать вас в страхе. Иван Васильевич умел то делать, но не я! На ваше самовольство глядя, на хищения ваши и жадность к посулам, и малые служилые воруют, где и чем можно… Патриарх самовольно кинул церковь – смуту церковную учинил, какой не чинят и бусурмане… прикидываясь смиренным, все валит на меня: «Бог-де с тебя сыщет!» Посланным моим просить его вернуться к пастве ответствует как гордец, потерявший разум: «Дайте только мне дождаться собора, я великого государя оточту от христианства!» Да если бы тому дедичу моему Ивану Васильевичу так сказал архиерей, то он бы его живого в землю закопал!

Царь, склонив голову, закрыл руками лицо. Посох его упал. Бояре кинулись, подняли посох, неслышно приставили к трону.

– Тугу покинь, великий государь!

– Исправимся! Не гневайся – узришь правду в нас! Царь, крестясь на дальний образ, открыл лицо, встал:

– Ночами бессонными помышляя о нераденье вашем и мздоимстве, молю владыку, вездесущего господа, – пошли мне, господь, наследника грозного и немилостивого, чтоб развеял он в прах спесь боярскую, чтоб укротил всех корыстных своевольников, как царь Иван в досюльное время! Мне же придется с вами доживать – каков есть, кого вы не боитесь, аминь! Идите!

Бояре, кланяясь, стали тихо расходиться, царь остановил:

– Слушайте! Возьмите с Казенного двора суды серебряные, кои худче – там их довольно, – укажите ковать из них серебряные деньги, а медные деньги отставить…

Обратись к Стрешневу Семену и Богдану Хитрово, прибавил:

– Остойтесь вы! Князь Семен Лукьяныч! Тебя оговорили в богохульстве, но ежели патриарх, ушедший меня, не вменяет ни во что – уподобить жаждет язычнику, то, принимая грехи многих бояр на себя, и твой грех, не боясь, принимаю…

Стрешнев, кланяясь, ответил:

– Великий государь! Поклепцы на меня мало разобрали в парсуне, кою они называют еретической… Парсуна та живописует искушения святого Антония. Все там есть – и нечистые духи, и срамные девки, только единого нет – богохульства. Святой сидит на той парсуне, укрыв лицо долонями…

– Но чтоб не говорили на тебя снова, отдатчи вину твою, указую тебе отъехать на воеводство в те польские городы, которые ты воевал. Возьми и парсуну ту с собой… В ближние дни позову, будь у меня на отпуске здесь же, в Грановитой… – Бояре ушли.

От Красного крыльца бояре разъезжались по домам, но Салтыков и Хитрово ждали холопей, угнавших коней за Иванову колокольню и не знавших, что бояре вышли от царя. Сказано было проходившим мимо стрельцам известить холопей.

Салтыков сказал государеву оружейничему:

– Ох, господи! И гневен же великий государь.

– По делу гневается! Я не воровал и не боюсь…

– Я тож не воровал – оговорили дворовые… Мой грех, что недоглядел, как воров на двор они же завели и держали.

– Глядеть надо! Терпи…

– Сказывали, государь с утра ладил звать палача, чтоб замест дьяка говорил боярам вины их?

Хитрово, помолчав, ответил:

– Мы с Трубецким отвели такое – сказали государю, что палачу не место быть там, где принимают послов…

– А как истово молил у бога сына, подобного дедичу Ивану… Иван Васильевич грозен был, неусыпно искал врагов среди бояр, да Курбского упустил, Годунова, Шуйских не разглядел… кровь лил не жалеючи, а наследника оставил пономаря[251] – звонить да свечи возжигать… Смертны все, как бог покажет – роду быть…

Хитрово подвели лошадь. Садясь, он пригнулся к уху Салтыкова, сказал негромко:

– На месте государеве я бы тебе не указал быть крайчим, Петр Михайлович!

– Пошто, Богдан Матвеич?

– С иными не говори так – я молчу! Не ладно сказано. Салтыков нахмурил седые брови, сказал, когда отъехал Хитрово:

– Со Стрешневым поперек пошло, так на меня зол!

В подземелье Фимки, на кровати ее, на которой еще так недавно последний раз лежал Таисий, Сенька проспал ночь. Фимка спала вверху в избе на лавке.

Под утро Сеньке приснился сон. Идет он по настилу узкому через реку на остров, остров посреди реки, а впереди Сеньки, заботливо разглядывая настил и поправляя, идет поводырь Сенькин… Над островом густой туман, в тумане исчез поводырь, а когда Сенька вошел на остров, то потерял путь… За островом вода и сзади вода… Испугавшись, Сенька проснулся.

«Поводырь Таисий… исчез…» – подумал Сенька. Он громко сказал:

– Эй, хозяйка!

Появилась Фимка.

– Дай испить крепкого меду!

Фимка зажгла лишнюю свечу на столе, принесла малый жбан имбирного меду, предостерегла:

– Пей, паренек, с опаской, – мед с едина ковша ноги отнимает…

– Пусть отнимутся ноги и голова – тяжко помнить, что друга на свете нет!

– Нам еще тело надо найтить нашего мужичка, штоб над ним не изгилялись боярские табалыги[252]…

– Сыщем!

Ковш за ковшом Сенька выпил меду три ковша. Грузно поднялся, и они пошли на Земский двор.

Проходя Китай-город, увидали на пожаре за новым харчевым двором, как люди в кожаных фартуках кровавыми до локтей руками подбирали костром наваленные руки отрубленные и ноги. Клала на телеги, нагрузив, отправляли, Ноги были в лаптях и сапогах. Руки с растопыренными пальцами, иные сжаты в кулак и как бы грозили кому-то.

Над площадью казни от крови в утреннем холодке стоял туман. Запах крови смешивался с запахами, идущими из харчевой избы.

– Ох, многих безвинно окалечили! – сказала тихо Фимка. Вздохнула.

Сенька ответил:

– Весь город будто стонет да зубами скрегчит! – И дивно кому не стонать?…

– Государева милость! Царская воля! А, ну! Секите головы, ноги, руки – народ все сызнесет! – Сенька махнул тяжелым кулаком.

– Уй, затихни! – шепнула Фимка.

С пожара проходили стрельцы. Вытирая о полу подкладки кафтана кровь с топора, за стрельцами поспешал палач.

Сенька, проводив глазами служилых людей, заговорил, идя обок с Фимкой.

– Кто живет трудом – непобедим! Бездельники, те держатся кнутом да силой палачей…

Фимка, бойко шмыгая глазами по сторонам, заговорила, чтобы отвлечь Сеньку от мыслей:

– Дай бог, чтоб объезжий, кой убил нашего мужичка, не забрал его тело!

– Не будет того! Мертвые не распорядчики…

– Дай бог… Я прихватила узелок, несу ему порты, рубаху да саван… Голубец справлен и с образком, остатошное спроворю…

– Лучше камень! Голубец – дерево…

– Голубец с кровелькой крашеной, татурь дубовой, низ смоляной… За Остоженкой место сыровато, да кладбище все в деревах, и птички воспевают.

– Пошто не камень?!

– Паренек! Камень земля засосет…

Пришли на Земский двор. Обойдя главное строение с крыльцом и пушками, прошли в глубь двора, где у тына натасканы божедомами мертвецы. Над мертвыми многие плакали, тут же надевали на них саван, увозили. Людей было больше, чем всегда. Сенька с Фимкой осмотрели мертвых, но Таисия не нашли.

– Ой, не приведи бог! Должно, в пытошную клеть уволокли? – горевала Фимка.

К ним подошел в черной ряске, в колпаке черном с русой бородкой человек – в руках бумага, у пояса чернильница с песочницей.

Фимка низко ему поклонилась.

– Трофимушко! Не глядел ли где мертвенького в скоморошьем платье, – сарафан на ем да кика рогатая?

– А нешто он скоморох?

– Скоморох, отец! Скоморох…

– Стрельцы сказуют, лихой он, ихнего одного убил… Объезжий стеречь велел…

– Его в клети, што ли, уволокли?

– Хотели, да дьяк не пустил…

– Так где же он?

– Идите туда подале… в стороне за пытошными клетями у тына. А ну, пождите!