– Спаси, боже, благодетельницу, рабу твою Секлетею!
– Где же отец, матушка?
– Пожди – придет! Отец тож потатчик… в вере шаток, все ему служба да торг, будто уж мирское дело больше божьего… Шпынял меня сколь за тебя: «В стрельцы-де парня надо, а ты угнала в монастырь!» Ой, греха на себя кучу навалила, с бражником чернцом Анкудимкой пустила недоумка… зрела нынче того Анкудимку у кабака, в шумстве лаял мне с глумом великим: «Ужо-де, Секлетея, никониане обучат твое детище в посты конину жрать!»
Пришел отец, скупо покрестился, снял с себя мушкет, поставил в угол, покосился на нищих, потом взглянул на Сеньку, улыбнулся и развел руками:
– Мекал-ужли Секлетухе моей новой какой кормленник объявился, ан то Семка! Дай же поцолую.
Сенька с отцохм поцеловались. Отец умылся, потащил его за стол:
– Хмуро в клети – надо свечи! Эй, хозяйка! Секлетуха… у меня праздник, а у тебя как?
– Чему радоваться мне? Антихристов слуга, да еще на странных божьих людей грозит, а того не ведает, как большая боярыня Федосья Прокопьевна нищих призревает, они за нее бога денно и нощно молют!
– Огню давай! Не ропоти даром… Ай да Семка! Ростом велик, лицом краше Петрухи будет! Пра, краше!
– Тятя, пошто нет тебя в Кремле у караула? Как ни гляну – все чужие бродят…
– Указ есть, Семушка! Не ведаю, от кого он – только старых стрельцов всех перевели в караулы к монастырям, где любит молитца великая мати, Марья Ильинишна, государыня… Да мне нынче легше – неделанную мою неделю удлинили в половину, я чай…
Секлетея Петровна зажгла две свечи в медных подсвечниках, сунула на стол.
– Эй, баба старая, подавай нам с сыном яство, волоки питие к тому делу, меду, пива – чего найдется.
– Помешкаете… вот уже блаженных спать уложу…
– Порхаешься в навозе, как куря в куретнике… Торопись, нынче, сынок, безотменно в стрельцы запишу, мушкет на тебя возьму, поручусь!
– Не можно, тятя, – я патриарший ризничий… Секлетея Петровна, возясь в стороне, плюнула:
– Вишь, он кто?!
– Ой, не может того быть!
– Я не бахарь! Правду сказываю.
– Чул я, да не верил… хотел пойти до тебя, дела мешали и помоги нет – Петруха уехал с Никоном царицу провожать, може, скоро оборотит. Старая баба, чего ты тамашишься, не подаешь яство?!
– Поспеете… Опоганили вот последыша, теперь к столу не сяду, опрично от вас пить, есть буду!
– Ешь хоть под печью – нам же давай чего погорячее.
– Подсудобил родителям пакостник Анкудимко! Увел малого – погубил навек…
– Анкудим монах доброй, бражник лишь, да и то около бога ходит, таковому ему и быти подобает!
– Ой, рехнулся старой! Богохульник, ой, Палыч! Плотно поужинав и выпив гвоздичного меду, отец с сыном пошли наверх в горницу:
– Сними-ка ормяк, сидишь в верхней одежке, будто к чужим пришел.
– А, нет, тятя, сижу и мыслю – повидал своих, пора к дому – там у меня патриарше добро стеречи остался единый отче Иван! Ныне опас большой… много развелось лихих людей… навалом лезут. Давай на дорогу попьем табаку – у нас того делать не можно.
Сенька вынул рог с табаком, они выпили две трубки добрых.
– Хорош ты, и лицом красен! Эй, сынок, неужели тебе в стрельцах не быть?
– Может статься, буду, а ты, батя, не давал бы матушке примать в дом нищих, нынче такое опасно… занесут, зри, моровую язву – беда!
– Ну как их не пустишь? Из веков вся родня нищих звала и чествовала…
– Як тому сказываю, что слышал, как патриарх наказывал боярину: «Не примать и гнать их, заразы для!»
– Ох, и Секлетея моя Петровна…
Старый стрелец не кончил речи, мать, подслушав их, ворвалась в горницу. Горница плавала в табачном тумане. Старуха закашлялась, заплевалась и, топая ногами на сына, погнала его вон из дома:
– Вон, еретик! Антихристово отродье, – я тебе от сих мест не мать!
– Ну, полно, старуха! – пробовал примирить сына с матерью Лазарь Палыч.
– Ты-то молчи, потатчик… Не уйдет, побегу к боярину Артемью Волынскому, все обскажу, нос ему, еретику, выродку, отрежут за табашное зелье[117], палочьем изобьют по торгам. Уходи по добру – тьфу, сатана!
– Уйду, матушка!
– Я тебе не матушка, окаянному! Блудник-на убогих людей наговаривать!…
Сенька обнял отца, спустился вниз и, не глядя на мать, вышел за ворота. Отец остановил его:
– Стой-ко, сынок, возьми фонарь, без фонаря натычешься носом – дорога ухаб на ухабе…
– Убреду авось, фонарь дай.
Отец зажег слюдяной фонарь, дал Сеньке, а когда сын шагнул от ворот, крикнул:
– Чуй, Семушка?!
– Ну, батя, – чую!
– Заходи к Новодевичьему, – эту неделю мой караул там.
– За-ай-ду-у!
После светлой горенки, где давно горели свечи и теплилась большая лампада, Сеньке показалось, что он идет к черной стене. Фонарь светил слабо, освещал только место, куда ногой ступить. В одном кочковатом пространстве, не заметив глубокой выбоины, он провалился одной ногой и упал. Фонарь ударился в мерзлую грязь, слюда разорвалась, огарок свечи, забелев, укатился куда-то в сторону. Сенька бросил фонарь.
– Палочья не надо – пистоль за кушаком! – Он ощупал, не выронил ли оружие.
Когда погас фонарь, идти стало не под силу, но Сенька различил мутно белевший перилами мост и, держась за перила, мост перешел. Угадывая в черном кремлевские стены, пошел, держась близко, рискуя упасть во рвы. За стеной он слышал гул кабака, что стоит недалеко от моста, и не пошел в кабак. В кабаках гуляли лихие люди да гольцы и тут же многие от моровой язвы валились насмерть. Медленно идя, натолкнулся на балясины крыльца часовни, взглянув вверх, увидал высоко у образа в фонаре огонек лампадки. Тогда он вспомнил, что это та часовня подворья Богородского монастыря, о которой патриарху била челом смотрительница подворья, «что-де часовню срыть надо… строена она из байдашных[118] досок, сгнила, а кабак стоит близ, то питухи – мужие и жоны пьянии – остаиваются у часовни и скаредное творят под образами, блюют и матерне лают…»
Идти было дальше опасно – упасть в ров или просто падать и изорвать одежду. Сенька поднялся на четыре ступени крыльца часовни, ощупью добрался до дверей, сел перед дверьми у порога, решил дождаться рассвета. Он встал на ноги, пригнул голову, под крышей крыльца увидав огни факелов… Черная тень человека с факелом шла впереди, а две таких же черных фигуры сзади, с боков воза. Воз тащили две лошади.
«Сойти, купить у них огонь?…»
Но, вглядываясь в воз и людей с факелами, понял, что божедомы собирают мертвецов, павших на улицах от моровой язвы. Воз был битком набит мертвецами.
«Нет, того огню не надо!» – Сенька снова сел.
Воз исчез в черной хмари.
Слышал царапающие по гололедице шаги и голоса. Шаги прибрели к крыльцу часовни.
– Тут, милай, того, садись!
– А, не – я… лягу!
– И ложи-и-сь! Эка ночь, хоть рожей в рожу-у!
– Тверезым беда, хмельным полгоря – убредем!
– Так сказываю тебе про Анкудимку… чуешь?
– Ну-у?
– Указал он нам троих подьячих, того, сказывает, – они сыщики…
– Ну-у?
– Они, того, сказывает, подьячие-де дьяка Ивана Степанова, их кончайте…
– А вы ка-а-к?
– Кончили, того… Головы собаки растащили… Тулово кто найдет – одежку содрали…
– Хе-хе-хе… тьфу!
– Ты чего?
– Ни-че-го-о! Только тот Анкудимко – не Анкудимко… дознал я, – звать Тимошкой…
– То как?
– И еще… при ем звать Тимошкой бойся-а… – Пошто?
– Кто ё знат, как кой обзовет Тимошкой, так и сгинул…
– Сгинул? Во!
– Сгинул, потому имя-то его – колдовское… Колдун ён… баальник.
– То ведомо, того, – колдун, а нам сказал: «Как Фроловское часомерие загорит[119], тогды кидайтесь в Кремль!»
– Да, вороты?
– Ворота, сказывает, Боровицкие да Чертольские не опущаютца… колеса спускные сбиты, одни решетки в их… того…
