– Ну, так!

– Много ты ей верил, сам не доглядывал гулящего в анбаре.

– Не я один верил, она правая рука у Федора Васильича! Думать тут много не надо – иду к дьяку в съезжую избу!

Старик богорадной спешно ушел со двора.

Вечером в Москву направились с вестью к воеводе Бутурлину пятнадцать конных стрельцов. Одиночно стрельцы по Московской дороге не ехали: разбой участился гораздо!

На московском дворе воеводы Бутурлина наехавшие рано утром с Ярославля конные стрельцы подняли пыль.

– Спешьтесь! – приказал седобородый стрелецкий пятидесятник, и сам первый слез с коня, отвел его к тыну. – Не шумите, я чай, боярин еще почивает.

Так же к тыну и иные стрельцы привязали бьющихся от мух коней, покрикивали на лошадей негромко:

– Бейся! Гляди!

Дворецкий вышел к стрельцам, седой сказал ему:

– Нам воеводу – спешно!

– Наехали, боярин, зовут!

– Безвременно? Ужели что стряслось? – спросил воевода. Сверх голубого зипуна дворецкий одел боярина в летний шелковый кафтан песочного цвета.

– Запахнусь, не надо запояски!

В мягких зеленых чедыгах вышел на крыльцо. Седой пятидесятник, шевеля высокую шапку на голове, с цветным верхом начальника, подошел к крыльцу.

– Пошто безвременно город оставили?

– В городе, боярин, все в добром порядке.

– Что же не в порядке?

– Да, вишь, спешили, дьяк даже отписки не дал: «Скажите на словах». Домка бежала, боярин.

Боярин побледнел, сделал по крыльцу шаг к верхней ступени:

– Покрала дом, сожгла?

– В дому и рухледи искал богодарной, сказал: «Не тронуто!» Худчее учинила она…

– Говори скоро, что учинила?

– А вот! Стрелецкий десятник Пастухов Мишка снял по указу твоему с насада гулящего, звать Гришкой, и как доводил при мне дьяку съезжей избы богорадной, тот Гришка в недавние годы родителя твоего, боярина Василья, убил!

– Оковать надо было того вора да в тюрьму взять!

– Не дала она в тюрьму вести, заперла в анбар и ключи взяла, а в ночь выняла его и, захватив лошадей, бежали. По дороге городом десятника Мишку убили, кинули в Медвежий вражек.

– У ней робята были, взять их!

– Робят она до побегу схоронила!

– Разыскали ли, куда бежали разбойники?

– Стрельцы в догоню гоняли да по лесу шарили, сказали: «Должно, к Берендееву болоту угнали».

– За Волгу они, в Костромские леса не ушли?

– Копыто лошадино показует на Московскую дорогу.

– Недоглядка великая упустить таких воров, но ежели за Волгу не ушли, то в этих лесах скоро сыщем. Вам скажу: подкормите лошадей, сами справьтесь да гоните в ночь к Александровской слободе. Там в Успенском монастыре под колокольней, что скосилась, и под шатровой есть конюшни для вас, кельи есть же. Монахини прокормят: «За прокорм-де боярин наедет, сочтется», меня знают!

– Любо, боярин!

– Стой еще: до Александровской и по Серне-реке в лесах чищено от разбойников. Государь посылал стрельцов, а если кои и ухоронились, то не большое дело. Те воры, Гришка и Домка, надо полагать, дальше Берендеева не откинутся. Устройте лошадей и идите на поварню да в людскую избу.

– Добро, боярин, благодарствуем!

Стрельцы разбрелись, а боярин спешно оделся и поехал к царю.

Душно стало в городе, но царь жил в Кремле и не думал уезжать в Измайлово или Коломенское. Изредка лишь ездил на богомолье – и то в ближние монастыри. В кровати лежал мало, больше сидел в мягком кресле, обложенный подушками, под ноги ему тоже клали подушки. Цветные окна и так мало давали света, а от солнца, по приказу царя, еще и завешивались тонкими запонами. Из сводчатых палат с расписными по золоту узорами, с раскрытыми настежь дверями несло прохладой, и эту прохладу и сумрак любил теперь царь. Любил и тишину. Кругом дворца и во дворце было тихо. Бояре указали никаких дел, ни кляузных, ни расправных, на Ивановой площади не чинить. Все дела и просьбы перевести на Троицкую площадь.

Царь сидел на кресле под образом Спаса, только одна лампада у образа освещала скупым огнем сумрачную палату, сияющую по стенам мутно-золотыми узорами. Вошел спальник Полтев, поправил огонь лампады. Царь дремал, открыл на сером лице строгие глаза с большим трудом. Веки припухли. Раньше в глазах царя часто искрились смех или веселость, теперь он глядел, редко мигая, и глаза круглились.

– Федор! Есть кто там в прихожей? Я слышу, – хрипло сказал царь.

– Есть, великий государь, но ежели тебе надобно опочивать, то подождет.

– Кто есть там?

– Бутурлин, Федор Васильич.

– Ему нынче боярство сказано, а новые бояре гораздо спесивы, да Федора люблю я, скорый, огненный – везде сам, свой глаз везде, – таких немного у меня… зови да накажи ему, чтоб не стучал и говорил не во весь голос.

Неслышно ушел спальник, и так же неслышно, в расшитых жемчугом красных чедыгах, в зарбафном кафтане вошел Бутурлин.

– Желаю великому государю здоровья и счастья на многие годы. – Низко сгибаясь, Бутурлин поклонился.

– Счастья, Федор Васильич, у меня довольно, здоровья мало, а ежели нет здоровья, то счастье, как прогорклое масло– с виду казисто, внутри же отрыгает и жжет. За делом ко мне, боярин?

– Пришел, великий государь, просить указ – идти имать разбойников.

– Боярское ли то дело? Стрельцы управят, лес мы чистили вглубь далеко – ведомо тебе?

– Ведомо, великий государь, но тут разбойник опричной, мой домовой.

Царь молчал. Бутурлин, подождав, продолжал:

– Из дома моего, великий государь, бежала холопка за разбойным делом.

Царь пухлой рукой приподнял набухшее правое веко, поглядел на боярина, сказал:

– Вот кого на дыбе хотел бы увидать – бабу и разбойницу.

– Бывают такие, великий государь!

– Чего не бывает, да я-то не видал таких.

– Бежала, великий государь, в леса, что стоят у Переславля-Залесского.

– Покрала?

– Такого худа за ней не бывало, ничего не потрогала.

– Так и пущай себе тешится! Все одно в слуги тебе не годится, а за разбой ответит по «Уложению».

– Великий государь, не до конца я сказал, боясь прибавить тебе тягости многословием.

– Говори, Федор Васильич! Слушаю, затейно даже!

– По указу Одоевского князя Якова из Астрахани: гулящих людей снимать с астраханских насадов и допрашивать – без меня был снят стрельцами разбойник, явный разинец, имя Гришка, тот Гришка при родителе моем, боярине Василье, увел всю тюрьму из Ярославля к Стеньке Разину.

– То дело я знаю, боярин! Да и самого воеводу воры взяли с собой в попутчие?

– Взяли и кончили, великий государь!

– Так нынче где тот Гришка?

– Не тая ничего, как на духу, перед тобой, великим государем, должен я сказать: та Домка у родителя моего с его попущения разбоем промышляла.

– А где тот Гришка?

– Гришку она схоронила, и оба они утекли нынче.

– Видишь ли, Федор Васильич, а я вижу – та Домка Гришке-вору и родителя твоего предала.

– Не думал того, великий государь, теперь вижу – истинно так!

– И ты, боярин, садясь на воеводство, не мог не знать за той Домкой разбойного дела?

Бутурлин потупился, помолчал, сказал:

– Сокрыл ее ради памяти родителя… Завещано было им письменно ту Домку спустить на волю.

– Не дал разбойницу на расправу, пожни, боярин, что посеял, а родитель твой прежде тебя пожал оное.

– Святая правда, государь!

– Ты сядь, подвинь скамью, мне вверх глядеть тяжко, Бутурлин сел.

– Обманул царя боярин, а бог его и покарал. Теперь сыскивать с тебя, Федор Васильич, не буду, но ты таких воров имай сам, стрельцам меньше верь, они таких и спустят. Чай, у них деньги есть?

– У Домки, великий государь, деньги должны быть!

– Тут Одоевский из Астрахани робят да женок воровских шлет с Милославским, а Милославский и князь, да на посулах проворовался… Видишь, в разбойничьем деле бояре воруют, не то стрельцы!

– Не все бояре, великий государь, таковы. Одоевского Якова Никитича не купят да и меня также!

– Это я знаю… Наедут с Милославским воры и воришки, от них ко мне пойдут челобитных короба. Отступиться не можно, а слушать скушно! Бери, Федор Васильич, стрельцов, воров удалых этих, Домку и Гришку, поймай и мне покажи. Люблю глядеть, как разбойников на пытках ломают, да еще и бабу!