– Эх, ну! Как у водки не разинешь глотки? Чернец выпил и сел.
Домрачей спросил Сеньку:
– Видно, и ты знавал батюшку-атаманушку?
– Знал… служил ему. По его веленью ходил на Украину голову терять, да, вишь, живой вернулся, а его уж нет!
– Думаешь еще беду народную на плечи сдынуть?
– Думаю – не отступлюсь от правды атамановой!
– Не отступайся, дитятко! И мало мы с тобой успеем, а все же иной нас и добром помянет… Ну, чуй! Спою про дело таких, как мы с тобой.
Старик настроил домру и негромко, хрипловатым голосом запел:
Шел дорогой не окольной, прямоезжею…
С шелепугой, клюкой шел дубовою…
– Эй, налейте-ка игрецу для веселья! – крикнул старик, приостановив игру.
Сенька встал и налил всем водки.
А сказала калика таковы слова:
«Ты поди, куды шел, не сворачивай,
Да сумы не шевели, не поворачивай,
Об нее запнешься близко на росстаньице».
Це-це-це… – звенела домра.
Монах захмелел, сидел, опустив голову, и вдруг запел:
На гагарьем-то озере…
Избы малы – не высокие,
Воронцы у них далекие,
Сковороды те глубокие!
– Стой, отец-чернец! Служи потом, дай пареньку о судьбине сыграю…
Домра опять зазвучала, старик запел:
Взял суму богатырь – приросла к земле,
И подумал добрый молодец:
«Подыму едино, кину за ракитов куст!»
Понатужился, посупорился да поднял
Тут суму лишь на малу пядь…
Во сердцах вскипело, головой тряхнул:
«Коли браться, – сказал, – то по-ладному».
И задынул ту суму брюха донизу…
Тут учял – в костях его хряст пошел,
По грудям богатырским огнем прожгло…
А стоит доброй молодец, супорится,
А от смертной ноши не спущаетца.
Монах вдруг заговорил, пьяно мотая головой:
– Царь, а што он указует? Дурак! «Вдовам да попам не давать благословения в мирских домах жить и службы служить!»
– Молчи, отец-чернец, дай хозяина тешить…
– Тешь, а у меня свое болит! Домрачей, подыгрывая, запел:
Он глядит, зарылся в землю по головушку…
И неведомо, чьим голосом,
Как медяным, кой в набат гудит,
Было сказано ему извещеньице:
«Та сума – беда народная!
Доля черная, проклятая,
Изнабита костью ломаной
Злой судьбой мужицкой волюшки!
Не поднять ее единому…
Ту суму поднимет сам народ,
Но поднимет он тогда суму,
Как разгонит вечных ворогов!
Князей, идолов поганыих,
Да бояр с детьми боярскими,
Со дьяками да тиунами,
С чернецами, псами черными!»
На том богатырю конец пришел…
Монах снова забормотал:
– Службы служить… «Многие-де попы и монахи упиваются безмерно вином, живут беззаконно и церковные требы совершают пьяные». А царские попы? Те же пьяные псы!
– Ты бы, отец-чернец, опочив приискал! – сказал мирской старец, кладя на лавку домру. – Мне с утра поможешь подьячего в Волгу сунуть… камушков пособрать ему на дорогу в пазуху…
– По-омогу-у! Спать не лягу.
– Сон долит всех! Григорей наш еще и путь большой прошел.
Сенька лег на лавку на свой армяк. Хозяин, кряхтя, устроился на печи, а домрачей на полу. Один монах, придвинувшись к столу, упрямо не хотел лечь.
Свечи догорели до столовой доски, фитили утонули в талом воске. В хмельном воздухе запахло церковным.
Монах, сидя, раскачиваясь, захрапел в темноте.
Утром до света старик Наум затопил печь. По курной избе пошел дым. Дверь в сени приоткрыли, и вместе с холодом в избу потянуло едким запахом захода.
Печь, разгораясь, медленно вбирала вонь сеней и жилые запахи перегара водки.
Наум, закинув седую бороду на плечо, в большой деревянной чашке, кряхтя, сучил мутовкой, пригоршнями подсыпая в чашку из плетеного лукошка муку. Ворчал:
– Волочи грехи… Доможирь, коли бог хозяйку прибрал… У стола похмельные, взъерошенные, оба худо спавшие, утирая глаза от дыма, спорили старики-постояльцы:
– Не все тебе, отец-чернец!
– Позри! Кину колпак, падет вершком кверху – все пью, книзу вершком – ин и твоя доля пития есть…
– Спаси, Микола! Эй, козлы старые, хозяин водки – Григорей, встанет он – все будем пить!
А по игрищам душа много хаживала,
И под дудочки-гудочки много плясывала!
– Замест винного дележа ты бы, отец-чернец, сплясал…
пра-ааа!…
Самого сатану воспотешивала…
Расскакалась, провалилась в преисподний ад!
Сеньку разбудило дымом, да и пьяницы неуемно бубнили. Он встал. В избе сумеречно, только часть стены против печи пылала отблесками, когда Наум уходил за дровами. В окна холодно поблескивала лимонно-бледная заря.
Сенька пошел на берег Волги. Сойдя к воде, увидал лодку, а в лодке лапотные следы, песчаные. Смахнув песок с лавочки, кинул на нее платье, знобило голое тело ветром, но он с наслаждением смыл с ног мозоли и грязь.
На горе, куда упер взгляд, далеко в сторону – город, а в нем церковь деревянная, распахнутая. Скупо за дверями теплились огоньки. Близ церковных дверей на желтых столбах висели чугунные доски. Юрко двигаясь, черный, как жук, пономарь колотил в доски чем-то длинным и, видимо, железным. Хриплый звон призывал богомольцев. По кривым улицам к Волге торопливо шаркали шаги людей. Выше и дальше церкви, на берегу Волги с обрывистой желтобокой горы, из помещения с круглой крышей на столбах кричал караульный стрелец:
– Э-э-й! Гля-а-ди-и…
Голос уплывал далеко в заволжские просторы. Еще дальше за горой, с другого берега Волги, из-за городской стены на крик караульного будто эхо откликалось:
– Жу-у-у!
За церковью, ближе к берегу, сыпалась и вздрагивала земля. Протяжная песня обрывалась, когда раздавался стук «бабы». Ватага рабочих, перенося копры, била сваи… Тут же, немного ниже, другая ватага копала рвы, вколачивая частокол.
Сенька поглядел за Волгу против города на Покровки. Гумно, которое видел он с сарая старика Наума, вблизи показалось ему огромным. Теперь гумно было покрыто вместо соломы крышей из теса. У гумна, ближе к Волге, лари, забросанные древесной корой, и тут же торговые скамьи. Кругом скамей толпились люди…
«Торгуют, а чем? Кому тут продавать?…» – подумал Сенька.
За большим островом на Волге увидал Сенька подведенный насад с мачтой без паруса, а дальше в сторону города, окруженного стеной, заметил еще другой. Рабочие на палубе насада, скручивая, подбирали парус. Сенька подумал радостно: «Попутчая мне к Астрахани!»
Он обернулся в избу. Наум ворчал на стариков:
– Водку лакать борзы, как псы к молоку, а дело – руки, вишь, зазябли! Поди, неладные, мертвого не топили, кинули?
Наум нашел в сенях колпак убитого, ругаясь, пихал на ухвате в огонь. Домрачей, утирая бороду, ответил:
– Не пекись, Наумушко! Един мешок с сараю пошел ему на гроб. Доброму крючкотворцу замест напутствия церковна тетрадь кляузных дел приложили… камешков ему туда же. Вывезли с отцом и за великим островом спихнули… порато, милой, пузыри пущал…
