Ребенок, увидав чужого, перестал плакать. «Переехал, и назад нельзя… перевоз кончен, а то бы сесть в засеку за правду атаманову…» – думал Сенька.

– Кой те приют надо? Тут наши сена под горой… сена довольно– заройся да и спи!

– Мышей боюсь, к хлебу лезут… в пазуху тож. И глаза колет…

– Поди коли в гумно на зады – сена нет, есть солома да мелка кормина… Мягко спать, а у меня младень соснуть не даст.

Ребенок, помолчав немного, снова начал плакать.

Сенька ушел. Темнело скоро. Он постоял над рекой, на берегу увидал черные большие ряды стогов сена, но не пошел к ним, пошел в гумно, хотя идти было дальше. Сума за плечами с пистолетами, панцирем и баклагой грузила, от нее ныла спина, хотелось спать, так как, спеша дойти до Саратова, он почти не ел и худо спал.

Гумно с одностворными воротами покрыто только наполовину от реки, также со стороны реки шли закоренки. Два из них пустые, в дальнем от деревни набито доверху мелкой корминой. Сенька залез в мелкую солому, перемешанную с умолотом. Лицом он приладился к стене и, погрузясь, зарылся с головой. Снизу из стены продувало. Сенька там нащупал отверстие и, еще немного углубившись, увидал щель широкую между бревнами. Он пожалел, что не поел на гумне, здесь пить и есть было невозможно. За рекой услышал говор и стук топоров, потом вспыхнул огонь. Сенька приладился к щели, отломив кусок гнилой щепы, мешавшей глядеть на реку, и теперь ясно увидел косматую засеку, видимо поверх окопа нагроможденную из телег и неокорзанных деревьев. Окоп плотно примыкал к роще одной стороной, другой шел вдоль берега. Деревья рощи росли к самой воде, иные купали в воде, наклонясь, пространные ветки. Роща дальним концом прямо упиралась в лес, а левее были степи.

Люди из засеки близ самой реки развели костер, кипятили котлы с кушаньем. Выходили из засеки с рогатинами, топорами и луками. Переговаривались, заглядывая в котлы, но шуток и песен Сенька не слышал. «Ждут? – подумал Сенька. – Плохо, ребята! Луки, топоры, рогатины и поди ни одной пушки, а у царских псов всего довольно…» И как бы в ответ на Сенькины мысли за засекой заржала лошадь. «Видно, и козаки есть? Чего же у огня их не вижу…»

Глаза Сеньки стали слипаться, кормина грела, как одеяло; он загнул под грудь суму и заснул. От громкого голоса и конского топота проснулся.

– Воевода-князь Юрий[389]! Вон они, воры, – их обоз… Проснулся Сенька, было утро.

«Перебираться в засеку поздно!» Он глянул на берег реки и на засеку. Светало скоро. Огонь у реки чуть дымил, и ни одного человека на виду не было.

К реке на рыжем коне подъехал, видимо, сам воевода, в старом сером кафтане, с саблей у бедра. На седле не было пистолетов. Борода у воеводы полуседая, лопатой, от его заросшего грязной щетиной лица шел дым. Воевода, к удивлению Сеньки, курил трубку, и Сенька, вспомнив, щупал свою в кармане штанов, но ее не вынул. «Закурить – можно сжечь гумно».

Воевода медленно разъезжал взад и вперед по берегу. Когда поравнялся с засекой, оттуда прожужжала стрела, она высоко взметнулась над головой воеводина коня. Воевода не шевельнулся в седле – курил и за реку не глядел, он как будто считал копны сена. За ним в малиновом кафтане, в стрелецкой с красным верхом шапке ездил боярский сын.

Воевода остановил коня, сказал громко:

– Кличь стрельцов!

Боярский сын, повернув лошадь, ускакал.

Далеко за гумном, где лежал Сенька, забил барабан. Стал слышен многий конский топот. Топот ближе и ближе. Сенька видел только передний десяток стрельцов: в желтых кафтанах, на черных конях, с саблями и мушкетами.

– Палена мышь! Переход ладьте – надо измерить воду… Два стрельца въехали в воду, вода по брюхо лошади. Из засеки выстрелили. Один из стрельцов упал в воду мертвый, другой спешно выбрался обратно на берег, за ним выскочила и лошадь убитого.

Воевода как бы не заметил, что убили стрельца, сказал:

– Какой переход, палена мышь, лучше?

Стрелецкий десятник в кафтане мясного цвета, в новой стрелецкой шапке, тронув плетью коня, подъехал к воеводе.

– Дозволь говорить, воевода?

– Ну, палена мышь?

– Думно мне-раскидать деревню по бревну, с бревен, досок мост собрать!

– И первого тебя, палена мышь, в новой шапке голым гузном поволочь по тому мосту?!

Стрельцы, окружая воеводу, смеялись.

Воевода, молча набив трубку, закурил от трута, поданного одним стрельцом, закурил, сказал еще:

– В бревнах кони ноги поломают, а иные на гвозди напорются… Гнилье, доски тоже не мост, а помеха… сорви башку! Ей, стрельцы! Ройте в воду сено, хватит забучить реку!

Сказал и отъехал в сторону гумна. Сенька видел, что когда воевода курил, то слюни текли по бороде, падая на гриву коня.

Стрельцы спешились, на берегу закипела работа, копны опрокидывали в воду.

Воевода крикнул:

– Стрельцов убрать, звать бучить реку датошных солдат… Стрельцов сменили датошные в лаптях, в мужицком платье солдаты.

Сенька глядел, и кулаки его бесцельно сжимались; он чувствовал себя так же, как в Коломенском во время Медного бунта: бессильным, одиноким против громадной силы.

К воеводе, увидал Сенька, полубегом подошла баба с ребенком на руках, кинулась перед конем воеводским на колени и завопила слезно:

– Не губи, батюшко-о! Милостивец, помилуй бедных! Сенька узнал бабу, где просился на ночлег.

– Чего тебе, палена мышь?

– Сено-то, сено! Ой, батюшко! Без сена скот изведетца, робят поморим! Без сена-то… ба-а…

– Деревня ваша на слом! Бунтовщики! Ведомо… мужья в засеке сидят, а вы плачете?… Робят в воду – дети бунтовщиков!

Сенька выволок из сумы пистолет, но стрелять нельзя, низко; он стал проковыривать дулом пистолета шире щель, а в голове была мысль: «Убью черта! Живой в руки не дамся – и конец пути!»

Но баба взвизгнула, вскочила на босые ноги, крикнула звонко:

– Ирод ты! Каменная душа! Штоб тебе на том свету котел смоляной, к сатане тебе в когти окаянному!

Воевода ткнул коня каблуком рыжего сапога в бок, отъехал, и Сеньке не видно его стало, только слышал голос:

– Стрельцы! Киньте бабу с отродьем в воду – река, палена мышь, станет мельче.

Баба бросилась бежать. Сенька ее не видал, но где-то слышался ее голос:

– Ой, родные! Ой, бедные мы!

Сено грузили, и река на другом берегу, видел Сенька, затопила место, где вчера разинцы разводили огонь…

– Эй, палена мышь! Двинь к реке пушки… – услышал Сенька. – Бей зажигательными ядрами по роще!

Задрожала земля, видимо, волокли пушки. За рекой где-то всплыло солнце, но свет его тускнел от выстрелов, из засеки и с берега – от стрельцов. Услыхал Сенька – ударила пушка, потом еще и еще… Огненные клубы, роняя деревья, зажигали кусты, и скоро от примет огненных загорелся край рощи. Из засеки, видимо, выстрелили из старой пушки по датошным солдатам, таскавшим в воду сено, но огонь пушки пошел вверх столбом. Воевода закричал:

– Палена мышь! У воров пушку разорвало. Гей, стрельцы, ра-а-туй!

На конях через реку, стреляя из мушкетов, направились стрельцы; иные падали в воду от выстрелов, пораженные стрелами и пулями, в воде барахтались раненые лошади и люди. С реки на Сеньку потянуло запахом гари и крови.

Зажигательные пушки почти не смолкали, лес горел, ветер шел с севера, деревья падали на засеку.

Все новые и новые сотни стрельцов переходили на конях реку, и Сенька по цветам кафтанов видел, какого приказа стрельцы: прошли стрельцы мясного цвета кафтаны – головы Александрова; прошли светло-зеленые – приказа Артамона Матвеева, Андрея Веригина – багровые кафтаны, ими река будто кровью покрылась; они приостановились, иные упали с лошадей, раненые, кинув коней, брели на берег обратно. Из засеки по чьей-то команде отчаянно били из ружей, а стрелами близко поражали наступавших стрельцов в лицо.

– Палена мышь! Ратуй! – кричал воевода, не подъезжая близко к берегу. – Страшного боярам вора в Москве на колья по частям розняли, этих, сорви башку, живых на колья взденем! Ратуй, государевы люди-и!