– Я легла, ложись ко мне… – Ну, Домна, я женатой…

– А мне кое дело? Бабой кличут, бабой и быть хочу!

– Я уйду, Домна, ты знаешь…

– Сама взбужу, ежели крепко задремлешь. Коня налажу и провожу – догоняй ватагу.

– Ты можешь лучше меня мужа прибрать…

– Таких, как ты, ввек не приберу, а худой попадет – задушу в первую ночь…

– Вот ты какая!

– Ух, молчи! Дай обниму… Чужой кровью пахнешь? Ништо, целуй!

– Муженек, не пора неговать себя…

Сенька открыл глаза и не сразу понял, где он.

Перед ним стоял воин в железной шапке, в кожаной куртке, под курткой – кушак, за кушаком – пистолеты. Стряхнув сон, понял, что его звала Домка. При желтом свете лампадки оделся, обулся, по кафтану запоясал кушак с кистями. Домка сунула ему два пистолета и сулебу:

– Бери, заряжены оба.

Сенька привесил сулебу и принял пистолеты надел шайку:. Домка открыла тайную дверь, завешенную малым ковром. От лампадки зажгла свечу. С огнем свечи провела потайной лестницей в сад. Выходя, огонь задула, свечу оставила; на лестнице.

Светало. Пели вторые петухи. Туман: стал белесым: и похолодел.

Когда прошли тын, Домка сказала:

– Иду за конем, жди у пустыря.

Вернулась в сад и мимо тына, согнувшись, пролезла под воеводино крыльца Боясь замарать мягкие уляди в крови, осторожно перешагнула два безголовых трупа – дворецкого и помещика.

Распахнув ворота в конюшню, увидала немого конюха: лежал, связанный, в яслях, свистел носом в солому – спал.

Вывела двух коней, оседлала, на своего накинула суконный чалдар.

Осторожно открыла ворота, но когда выезжала, то одна из холопских женок выглянула за дверь избы и усунулась обратно:

– Черт понес дьяволицу эку рань…, на грабеж, должно?…

Сенька вскочил в седло. Они с Домкой через пустырь тронулись легкой рысью, норовили ближе к берегу Волги. Отъехав верст пять, остановились у опушки леса.

– Я чай, Семен, твои не далеко и ждут?

– Сыщу своих! Вороти к дому…

Она, придвинув коня, нагнулась к нему, поцеловала в губы, сказала:

– Своим накажи и ты знай: будет, може, погоня… переберитесь за Волгу и на костромские леса утекайте…

– Не пекись! Сыщут – дадим бой… своей вольной волей и головой бью тебе до земли… знай, не оставлю без призора… не бойся…

– Скачи, милой!

Сенька уехал по берегу. Домка долго глядела ему вслед, вздохнула глубоко и, тронув поводья, повернула к дому.

Когда подъехала к старому городу, начинали звонить утреню.

Она увидала между старым и новым городом пожарище. Головни ра?рывали бердышами городовые стрельцы.

«Тут был воеводин харчевой двор», – подумала она.

Qt нее сторонились идущие в церковь.

– Бедовая, сказывают?

– Сила мужичья! Недаром у воеводы правая рука.

В конюшне Домка, поставив коня, освободила от пут немого конюха. Развязанный немой делал ей знаки руками и губами:

– Холопи увели трех коней!

Домка беззвучно вошла в сени. Проходя в горницу, скинула крюк с повалуши, где спали помещики. Мимоходом распахнула пустой чулан, в нем еще недавно висела одежда гостей. Прошла в спальню боярина, убрала свою брачную постель; убирая, крестилась, вытащив сунутый под подушку тельный крестик. «Без венца спала… Господи, прости рабу Домну!»

Убрав постель, спрятала за тайную дверь монашескую одежду Сеньки, сама переоделась в черное, села на лавку близ стола воеводы. Хотела задремать и вздрогнула:

«А ковши? Ендова?…»

Тихо брякнув ковшами, утопила их в ендове и вынесла в горницу, где пировали гости.

«Дух тяжелой», – подумала она.

На столе было накидано костей, кусков хлеба и пирогов. Скатерти залиты вином. Не трогая стола, подняла и опрокинула кресло воеводы на спинку. Оглядев горницу, потушила вонявшие гарью лампадки иконостаса. Придя в спальню, села там, но ее беспокойство не улеглось: встала, крадучись сходила в сени, принесла топор, кинула у дверей. Теперь она знала – сделано все, но задремать ей не пришлось.

По двору, ругаясь, стали бродить похмельные стрельцы. Кто-то подымался на крыльцо, вошел в сени… постоял, затем в горницу…

Домка ждала, долго не шел, потом робко перешел по коврам, тихо и неровно ступая, открыл дверь в спальню, согнувшись, желтея лысиной, пролез в низкую дверь…

Домка увидала богорадного.

– Матвевна, с повинной я к отцу нашему…

С окаменевшим, бледным лицом Домка поднялась с лавки, зашаталась, оперлась о стену, сказала:

– Дедушко, беда… твои разбойники сидельцы схитили отца нашего воеводу… забрали оружие… забрали одежу помещиков, коней ихних… лезли сюда – я топором отбивалась, штоб не грабили дом… вишь, вот этим… Спалить хотели… Пуще всех был Гришка, он заводчик всему, а воевода его расковал, колодник служил воеводе за подьячего и вот… гляди, што изошло!…

– Великое горе, Матвевна! И я, старой черт, того Гришку не раз спущал по городу… чаял: воевода расковал да берет его в ездовые – беды нет… И тихой был, покладистой до прошлой ночи… Ночью же… и ведь ты привела ко мне чернеца?

– Я, дедушко, в том вина моя… не узнала разбойника…

– Где узнать, Матвевна? Я и то, уж на што глаз мой зёрок, покуда не заговорил со мной угрозно, не узнал…

– Вот, вот, дедушко… говорит книжным говором, молитвы чтет, мекала – монах…

– И вот он какой монах! Ой, беда!… Зашли мы с десятником, я к старцам, а они того десятника, будто кочета, зарезали, аж не пикнул… Ой, беда нам!… Гуляли, пили и воеводу упустили…

– Куда я нынче без моего благодетеля, сирота, денусь? И как он меня любил! Я, дедушко, коня в утреню оседлала, ездила в догоню… чаяла – не привязан ли где к дереву, – и нет!

– То опасно, баба, одной ехать – их ведь много, да все оружны! Разбойные люди… как кочета, зарежут… Десятник-то оружной был и, будто младень, сунут за печку тюрьмы…

– Поди, дедушко, буди помещиков гостей, спят в повалуше… Думать надо, што делать нам.

– Взбужу! Ума не прикину… што мне, старому черту, будет, не ведаю… ой!

Богорадной пошел.

– Погоню собрать, погоню!

– Ой, Матвевна, собрать-то мало кого можно… у кого рогатина, а у иных и тоя нет. Ужо-ко я помещиков созову…

«С глупыми старыми легко… а как ужо злые, хитрые наедут, спаси бог!» – подумала Домка.

– Ивашко Бакланов, да хоша ты и думной дворянин, грамоту и вдолбил себе, а все ж без нас, подьячишек, тебе ни плыть, ни ехать! – ворчал Томилко Уткин, вытирая у порога грязные сапоги о дерюгу. На улице в сумраке он брел грязью – был дождь.

Размашисто, по-пьяному, молился в большой угол, больше на огонь лампадки, чем на темные безликие образа. Помолясь, высморкался. От лампадок в избе разлит сумрачный свет? и воняло нехорошо. Из прируба вышла толстая баба, по волосам кумачный платок, на плечах серая рубаха и синие лямки от набойчатого сарафана.

– У, бражник! И где до сей поры шатался? – проворчала она.

Томилко ответил:

– Там, Устеха, где надо-о!

Подьячий подошел к столу в большой угол, вынул из пазухи киндяка, запоясанного тонким ремнем, тетрадь, отмотал с нее шейный плат и плат и тетрадь сунул на стол. Ворчал:

– Тоже думной… укажет государь, чего исписать… он и-испишет, да начерно… «Начисто перепиши, мне недосуг!» Навалил вот работы в ночь… добро, што хмельным угостил… пили, ели… на его писанье вапницу запрокинули… «Ништо-де, разберешь!» и-и-к, угостил… Закусить пряженины с чесноком, Устеха-а! – заорал, подняв голову, Томилко.

– Чего, неладной, гортань дерешь?: – Ква-а-су!

– Принесу! Заедино говори, еще чего?

– Свету дай! К завтрому указано: «Пиши, Томилко-о!» Баба неповоротливо ушла в прируб. На столе появилась свеча с огнем в подсвечнике с широким дном и деревянная чашка квасу.

– Пиши… да не воняй гораздо – седни от клопов лавку, где сидишь, щелоком поливала…

– Лжешь. Воняю не я – солону треску завсе варишь… редьки натрешь, не жрешь, то и воняет…

В раскрытых дверях баба остановилась:

– Не пряжениной ли тебя чествовать? Засиделся, вишь, в кабаке… без тебя просители были с посулами да посулы те уехали к другому…