Еще раньше Домка улучила время, вызвала в подклет трех бойких холопов, двое из них были раскованы, выпущены из приказной избы, а третий – бывалый с Домкой на грабежах.
– Тое вино, парни, несите стрельцам! Воевода сказал:
«Пейте, начальников над нами седни нет…» У воеводы нынче пир на радость всем…
Домка отпустила три больших бочонка и еще на три указала:
– А эти три дайте, когда то кончат. Один бочонок стрельцам, два сторожам – в тюрьму.
– Спроворим, могнуть единожды, Домна Матвевна! Теперь, сказавшись дворецкому, Домка накинула на плечи сверх саяна киндяшный кафтан, вышла на двор проверить задуманное… В сизом сумраке двора в углу не то храпели люди, не то кони хрустели овсом у колод.
«Добро и то, што помещичьи кони не в конюшне…» – подумала она.
В углу двора – густые, помутневшие в тумане хмельники. За ними у тына шумят и маячат на водянистом фоне неба вершинами вековые деревья. Оттуда навстречу Домке двинулся, шаркая по песку посохом, черный монах. Подойдя, переждав шум деревьев, сказал тихо:
– Домна!
Домка не узнала голоса, вздрогнула. Он прибавил:
– Петля с нашей шеи пала… Вглядевшись, Домка поняла:
– Ой, Семка, дрожу вся и… делаю…
– Делай, как зачала… Стрельцы спят… остойся, услышишь храп…
– Ох, то еще не все!
– Карабины с них снял – кинул в яму за тын… пистоли, сабли в углу у хмельника, нашим пойдут…
– Стрельцы ладно, сторожа как?
– Холопи, Кои уйдут с нами, мне довели, что сторожа, как и стрельцы, пьяны…
– Спеши, Семка! Помеха кая есть?
– Убрать надо пуще стрелецкого десятника – злой пес, не пьет вина… Домна, а наверху что?
– В терему мертвецы, кроме дворецкого… Помни: кого рыну с лестницы – кончай!
– Уберем! Ночь пала лучше не надо – с розлива туманов тьма…
– К тюрьме, Семка! Видеть хочу, што там.
Из загрязненного тюремного рва подымались тинные запахи. Смутно и хмуро кругом. Впереди Домка, сзади высокий черный с посохом перешли мост, пролезли в черные мало открытые ворота. Близ ворот в густом сумраке, без единого огня, караульная изба бубнила пьяным говором. Кто-то пел:
Ходи изба, ходи печь!
А старухе негде лечь …
В сенях избы слышался строгий окрик:
– Не петь, пьяные черти! Эй, стрелю!
Перед дверями тюрьмы на корточках богорадной сторож возился с фонарем, ворчал;
– Кой бес, прости владыко прегрешение, фонарь сбил? Двор да тюрьма в тьме утопли.
– Дедушко, а ты бы сторожей помочь звал…
– Хто тут? Ты, Матвевна? Сторожа, матку их пинком, забражничали, а как? – не пойму… Языки деревянны, зрак тупой…
– Да… поваренок доводил мне – стрельцы вино с подклета брали…
– Мы-то с тобой, Матвевна, моргали чего? Кому верит воевода? Тебе да мне!…
– Некогда мне – я с гостями наверху!
– Не ведаю вины, а с меня сыщут… Дай бог, штоб нонешной пир нам кнута на спину не припас…
Сенька медленно подошел.
– Тут кто черной с дубиной?
– Аз иеромонах смиренной… Не дубина, сын мой, – посох… обитель благословила им…
– Я не благословляю? Ставь к стене. Пошто идешь?
– Его, дедушка, веду я… У тебя старцы есть, так один лежит при конце живота… Сказали…
– Утром зрел – и будто оба целы были.
– А заодно довести пришла… проведала я через холопов – из тюрьмы старцев с подоконья лаз роют!
– Ой, Матвевна, такое статошно… погнило с окон, и окна вросли. Думал уж я… Пойти глянуть неотложно… Огню надо. Э-эй, власть, неси-ко свет да ходи со мной и ты, оружной, эй!
– Слышу!
С зажженным факелом в левой руке, с пистолетом в правой из распахнутых дверей караульной избы вышел стрелецкий десятник. Поблескивая выпуклыми глазами, тряся бородой, громко и сердито говорил:
– Сменить тебя надо! Стар ты – не назришь своих слуг и грозы на них, не держишь. Меня задержали дела в приказной избе, а ты распустил всех и не ведаешь, кой черт опоил весь караул? Своих в бока пинал – не встают, а твои с ног валятца.
– Воевода, робятко, сказывают, указал пить!
– Воруют! Лгут!… Пошто идешь в тюрьму, патрахель?
– Старца напутствовать… лежит – позвали. – Дай, богорадной, я отопру!
– А не, робятко, сам я с ключами… сам!
– Хорошо, сидельцы смирны, а то бы городовых стрельцов звать пришлось…
Богорадной отпер тюрьму.
– Идем… они меня знают, завее один хожу! Домка сказала:
– Так, дедушко, проведай ладом, мне потом скажи, а я пойду.
– Поди, баба, мы без тебя…
Когда Домка ушла, десятник поглядел ей вслед:
– Кругом шиши… Людишки што ни день шатки… воевода свое думает и не бережетца… Я бы и эту воеводину слугу нынче припек, уж не она ли заводчица?
– Гляди под ноги, служилой, порог худой… Она у воеводы первая, зря клеплешь…
– Пущай первая… а как завтра здынетца воевода, идем к ему да кого надо возьмем на пытку!
– Свети-ко! Сенцы погнили, мост дырявой…
– Знаю, у него палачей нет, так я из стрельцов подберу. Заводчика, хто опоил службу, сыскать надо!…
– Дай огню! Еще замок да замет сымем…
В тюрьму вошли трое – Сенька впереди, богорадной за ним и третьим в шапке с заломленным шлыком, с огнем в руке десятник. Десятник, нахмурясь, водил глазами по сумрачным лицам сидельцев, кричал, тряся бородой и поблескивая дулом пистолета:
– Прочь от дверей! Чего сгрудились?! Сесть на лавку, стрелю-у!
Тюремные сидельцы покорно попятились в сумрак избы.
Медленно прошли большую избу. Стрелец не давал сзади идти ни Сеньке, ни богорадному. Он держал наготове пистолет, а за кушаком у него торчали еще два. Богорадной вывернулся из-за Сеньки, открыл дверку в тюрьму старцев и бойко шагнул на огонек церковной свечки.
Десятник, отстранив Сеньку, занес ногу шагнуть, но Сенька дернул Кирилку за полу рядна. Кирилка крепко взял за локоть десятника: «Остойся, власть!» – другой рукой припер дверь к старцам.
– Дам те хватать!
Стрелец скользнул пальцем по курку, но выстрелить не успел. В руке Сеньки из-под мантии сверкнул нож.
– О-о-и-й!
– Душу твою, баран! – сказал Кирилка, он быстро и ловко придержал за локоть падающего десятника. Переменив руку с локтя на воротник, вынул из ослабевшей руки факел, осветив близко лицо убитого. Пистолет десятника стукнул о пол. Сенька вынул нож из убитого, воткнутый по рукоятку в спину с левой стороны. Когда вынимал нож, то по телу убитого коротко прошли судороги. Кровью марало пол и кафтан стрельца.
– Бери факел!
Сенька принял огонь. Кирилка поднял теплого десятника, марая руки, сунул между печью и стеной на нары.
– Я вовремя встал с места, теперь ты отдохни тут же! Богорадной сторож в избе старцев заботливо ползал под лавками; ощупав пол и окна, встав на ноги, сказал громко:
– Слух облыжной! – Хмурясь, подошел к столу, у которого Лазарко дремал, а старовер читал Библию, накинулся на старовера:– Ты, неладной, пошто монахов вабишь в тюрьму?
– Батюшко богорадной, ни он, ни я не звали сюда никого… Гришка и тот ушел от нас…
– Не путай! Гришка живет с вами, а где он? Беспременно должен быть к отдаче часов…
– Должно, опять его к воеводе взяли.
– Пошто к воеводе? А там, в большей тюрьме, у сидельцев нет ли?
– Може, есть… к нам не бывал…
– Все лгут… не устройство… пьянство… ох, худо…
Выйдя в большую избу тюрьмы, богорадной увидал непорядок: десятника нет, вместо него с факелом стоит монах. Первая мысль старшего сторожа была закричать. Он сурово сжал губы, начальнически нахмурился и вдруг понял все: за печью на нарах увидал ноги стрельца в знакомых ему сапогах. Богорадной вспотел и начал дрожать. Поглядел на монаха прямо, шатаясь на ногах, нагнулся в сторону, оглядел сбоку, подумал: «Ужели ён?»
– Старик! – сказал Сенька. «Ён, господи… ён!»
В монашеском одеянии, при огне и вглядываясь, богорадной сразу не мог узнать Сеньку, потому что Кирилка до прихода сторожа тонким слоем сажи намазал лицо Сеньки:
