Старик выпил еще кубок.

– Огонь! И будто как монетчика, кто схитил цареву штампу и делает воровство, меня свинцом расплавленным скрозь гортань наполнили до пят[310]! Я нынче все хочу клясти! Ты, черевистой тихоня, ты, покровитель хвалителей и богомольцев, чернцовбражников, епископов хитрых, как и мы, иуды-воеводы, крестопреступники и воры, утвержденные тобой, царь! Я знаю, кто ты есть, царь!

Костлявыми кулаками старик застучал по столу.

– Ты думаешь, не знаю, кто ты? А вот – выродок предка Андрюхи Кобылы[311]. Что есть кобыла по-древнему? А вот – лакиния, но лакинией звали гулящих кабацких женок! Кобыла тот у Семена Гордого[312] царя слугой был и, может статься, псарем? А мы? Мы, Бутурлины, бояре, с боярами Челядиными[313] при Грозном Иване шли обок… Вы же все со Кобылой вашим выходцы из Прусс, зане из Колычевых выполз Федор Кошка[314], тот, што Донскому Дмитрию служил… прадед царицы Настасьи[315], Грозного жены от Романовых, и был он потаковщик татарве поганой, о нем похвально Эдигей-мурза[316] сказывает… И я, боярин кровной, родовитой, за службу и кровь и раны перед царем, наследником псарей, осужден псом ползать у трона… дрожать за свои дела… Прикажешь вот такой стерве, как Домка-холопка: «Убей Бутурлина» – и убьет!

– Боярин, отец, очкнись!

Выкриков девки старик не слыхал, он бредил, но голос его крепнул.

– Слепыми силен ты, царь! Холопским неразумьем володеешь и приказываешь: «Сожги, девка Домка, боярина Бутурлина!»– сожгет. Напишешь мне: «Давай, воевода, свою любимую холопку Домку в Москву» – и я, твой пес, пошлю свою слугу надобную без замотчанья, ведаю, што ей там будет! Сам боярин и воевода, а боярская милость, как жареный лед… Там ей жилы вытянут, на дыбе встряски три – и дух вон, помрет, как собака, ибо служила господину, как собака… Бесперечь… пошлю! А пошто? Да знаю – как ни паскудно твое от предков из веков исхожденье, но ты стоишь надо мной с палкой, именуемой скифетр… и еще потому, штоб оберечь от пытки свои кости, рухлядишко, хищенное поборами и лихвой да разбоем, спасти… Оно мне любезнее чести…

– Боярин, очкнись!

– Бог – пустое место! Царь – столь же пустое. Трон – скамья, обитая вотолой! Но бог и царь прикрученному родом боярину – как железный обруч, накаленный в огне, куда ни шатнись – жжет! И нет исхода, нет! А пошто? Тьфу вам, царю и богу!

Старик стал рвать на себе рубаху и, вскочив с кресла, клочьями рубахи начал кидать в образ. На столе попадали и погасли свечи, погасла лампада, мотаясь на цепях, звенела тихо и капала маслом. На стене двигался царский портрет, готовый сорваться. Не устояв на ногах, старик упал. Домка подняла полуголого боярина и, как ребенка, снесла на кровать. Воевода заснул.

Боярин мертвецки спал, храпел со стоном изредка, а Домка, не шелохнувшись, сидела на кровати у господина в ногах.

Очнулся воевода, скинул с себя одеяло, которым был покрыт до плеч, спросил:

– Домка!

– Тут я, отец воевода!

– Чай, я лаялся во хмелю?

– Гораздо лаялся, боярин!

– Хулил кого или так?

– Хулил, боярин, бога и государя… Меня грозил в Москву на пытку дать…

– Тебя ништо! Не потребуют меня к ответу, спи спокойно…

– А потребуют, отец?

– Потребуют? Сама знаешь – моя шкура боярская дороже холопки. Ты тля… Вот перед ними вину свою отдать надо… Держи, голова кружится…

Домка помогла воеводе стать на ноги.

– Веди к образу. Пошто не горит лампада?

– Запахнул ты ее, боярин… кидал в лик рубахой.

– Велик грех окаянному, велик!… Я пожду, заправь фитиль, затепли.

Домка зажгла лампаду и погашенные на столе свечи. Старик стукнул костями колен в пол, сложил на груди обросшие седой щетиной руки, слезным шепотом говорил:

– Владыко милостивый, прости грешника… велико согреших!

Потом читал «Верую» и «Отче наш». Кончив читать молитвы, пал лицом в землю.

– Господи, спаси, сохрани царя государя Алексия, вину мою пред царем очисти, и здравия молю ему…

Воевода указал Домке на ночное дело собрать ватагу бывалых холопей и Сеньку обрядить в боевую справу:

– Пистолей ему не давать!

Старику хотелось самому проверить и оглядеть всех. В последнее время, кроме Домки, воевода никому не верил, – «по рожам увижу, каковы».

Он приказал дворецкому дать ему кафтан и сапоги черного хоза, а когда одевался, в горницу, где еще недавно сидел прикованный к скамье Сенька, робко зашел десятский из Тверицкой слободы. Воевода хотел было прогнать мужика, но раздумал: «Спрошу у него о ворах, што на Волге объявились» – и вышел из своей спальни.

Мужик без шапки кланялся у порога. Воевода, сняв треух, помолился на иконостас, боком оглядывая мужика, спросил:

– С каким делом топчешься тут?

– Да, отец наш, рыбки, стерлядок, тверицкие ловцы тебе прислали и поклон воздать!

– За рыбку скажи спасибо ловцам! А еще как у вас? Не были ли воры, што с Дону на Волгу переметнулись?

– Слышали, отец, слышали, токо они до нас не бывали.

– Живите с береженьем, караулы ночные штоб были еженощно, на крышах ушаты с водой, веники да, как указано мной, от пожога мылен бы не топили, а кузницы были бы за селом в поле…

– То у нас ведетца, батюшка! Сполняем и караулы еженощно, и мерники с водой – все, как положено…

– Добро! Што нынче ловцы-молодцы промышляют?

– Да, батюшко, нынче все поголовно уехали на сей берег… сказывают, их помещик Ворон зазвал… И погребли насельники все, недоросли тож… Много они ему, Ворону-то, приклонны, – икру да рыбу у их скупает по доброй цене…

– Ворон зазвал, сказываешь? Не лгешь?

– Ни, батюшко!

– Ну, иди! За рыбу благодарствую…

Проводив взглядом мужика, воевода вышел на крыльцо в черном кафтане, подбитом куницей, на голове – осенний треух, в руках – плеть, за кушаком – пистолет.

Вглядывался в сумрак. С Волги на город наволокло туманов, небо понизилось, месяц светил за белесыми тучами, но лика своего не показывал, и было от того сияния далекого мутно, сумрачно. Старик думал: «Может быть, хитрый смерд налгал мне о рыбаках? Ну, пущай! Пока не грянут на дело, проведают, есть ли на Волге лодки!»

Воеводе подвели бахмата, и, как указано, у седла два пистолета. Бахмат – густогривый, с крепкими ногами, серый, с крупной головой.

Немой высокий холоп конюх помог боярину вложить ногу в стремя. Сняв треух, воевода покрестился в сторону Спасского монастыря. Тронув бахмата, сказал себе негромко:

– Опасаетца Ворон… поганое мясо! Рыбаки? Поди, лгет мужик…

За рубленым городом, как всегда, воеводу ждала его ватага, ждала на тот случай, если вздумается старику отменить дело.

Воеводу первая встретила Домка, немного впереди нее на пегом коне, издали черном, ждал Сенька, а еще поодаль-десять рослых холопей на сытых конях.

Домка в железной шапке, в кожаной рыжеющей куртке, подбитой панцирем, чернел из-под куртки короткий кафтан, на ногах малые моршни[317], ноги до колен оголены.

«Не человек спромышлял тебя… черт из железа отлил…» – подумал неведомо почему воевода, оглядывая могучую фигуру Домки.

Тронул легко плетью бахмата, приблизился.

– Ты без оружия пошто? – спросил старик.

Домка откинула чалдар суконный на своем коне, ответила:

– Пистоли иму да келепу, отец. – И накрыла оружие чалдаром.

Домке украшать чалдар воевода не велел – «штоб не было к тому призора».

– Хвалю, – справилась и спряталась… Они тихо подъезжали к Сеньке.

Воевода оглядел гулящего. Заметив при бедре Сеньки только сулебу, сказал тихо, слышала лишь Домка: