– Как только он приоткрыл дверь, я ударил в нее плечом и вломился в квартиру. Он упал на пол, и я его расстрелял.

– Это произошло в прихожей?

– Да, прямо в прихожей.

– А где в это время находилась супруга Зубастого?

– Супруга? – Антон презрительно хмыкнул. – Это Сонька Губа, она супруга каждому, кто заплатит. И когда я завалил этого гада, она не сильно печалилась. Больше испугалась, все ждала, когда я за нее примусь, тряслась, как осиновый лист. Может, со страху ментов и вызвала – в другое время никогда бы не стала, но тут, видно, подумала: пан или пропал. И решила рискнуть.

– Где находилась эта Сонька Губа, когда ты стрелял в Зубастого?

– В постели, где же еще? Спала уже, да выстрелы разбудили. Когда я вошел в спальню, она хотела завизжать, но я ей пригрозил…

– Каким образом?

– Собственно, я и не грозил даже, а просто показал пистолет и покачал головой, но она меня прекрасно поняла. Кричать, по крайней мере, не стала.

Руднев перестал наконец расхаживать от двери к окну, остановился у стула, на котором сидел Антон, и присел на корточки.

– А сейчас, Антон, постарайся припомнить расположение комнат в квартире Зубастого. Только внимательно, как можно точнее.

– Ну и?

– Скажи, находясь в спальне, лежа в постели, можно видеть, что происходит в прихожей?

– Н-нет, – сказал Антон неуверенно. Потом добавил уже более окрепшим голосом: – Нет, это невозможно. Во-первых, дверь в спальню была прикрыта…

– Прикрыта или закрыта? – перебил его Руднев.

– А что, есть какая-то разница?

– Огромная. Если дверь закрыта, то это значит – заперта так, что никто не сможет увидеть, что происходит за ней, и тем более не сможет проникнуть. А если она всего лишь прикрыта, то всегда есть шанс что-нибудь подсмотреть в оставшуюся щель. Понимаешь?

– Понимаю. Дверь была закрыта. Никаких щелей. Это во-первых. А во-вторых, даже если дверь и раскрыта настежь, то все равно, лежа в постели, невозможно видеть прихожую. Это реально, если стоять у окна, лицом к двери, да и то… А лежа в постели – нет, невозможно.

Руднев хлопнул себя по коленям и распрямился.

– Это мне нравится, – сказал он. – Это нам на пользу… Хотя хочу тебя предупредить – все очень и очень серьезно. Не стоит ни на минуту забывать об этом, Антон.

Антон нахмурился с какой-то, как показалось Ирине, брезгливостью. Она хотела еще раз напомнить Антону, чтобы тот не смел грубить адвокату, но брат не дал ей и рта раскрыть.

– Какого черта? – сказал он. – Если ты думаешь, что я буду тут расшаркиваться перед тобой только потому, что ты адвокат, то ошибаешься… Знаешь, кого я не люблю больше всего на свете? Адвокатов.

– Все не любят адвокатов, – согласился Руднев. – Но когда приходит нужда, многие бегут именно к нам, адвокатам, и готовы последнее отдать, лишь бы их дело попало к кому-нибудь половчее… Впрочем, этот довод стереотипный. То же самое говорят о себе милиционеры, сантехники, связисты и еще целая армия народу. И даже бандиты.

– Заткнись, – посоветовал ему Антон.

– Антон! – вспылила Ирина, вскочив со стула. – Мне кажется, будет лучше, если ты действительно сперва проспишься, там, на нарах…

– А я и так спал, пока вы не пришли, – сказал Антон невозмутимо. – И я не просил меня будить. И тем более не просил тебя приводить с собой адвокатов.

Знаешь, Птичка, если бы я боялся тюрьмы, то попросту убежал бы и не стал дожидаться, когда за мной придут.

Ирина посмотрела на Руднева. Тот, поймав взгляд, коротко покивал: мол, видишь, я так и предполагал.

– Но почему?! – спросила Ирина с чувством, возведя руки к небу. – Почему ты сделал это?

Антон рассмеялся. Потом сказал:

– Если честно, то я и сам не знаю… Может быть, и не стоило этого делать, а может, и наоборот, – надо было сделать это уже давным-давно… Кто знает? И если уж кто-то и виноват, что все сложилось таким образом, то это не я.

– А кто же?

– Не знаю. Может быть, и ты.

– Я?! – возмутилась Ирина. – Ну, знаешь ли… Спасибо, Тошка, спасибо, братец драгоценный. Разреши узнать, с чего это вдруг ты сделал такие выводы?

Скривившись, Антон махнул на нее рукой.

– Сестренка, прекрати! Ты же прекрасно знаешь, что я не мастак что-нибудь объяснять. Это у нас Славка писатель, мастер слова и все такое прочее. А я – так, просто бандит, и ничего более. Да и долго все это объяснять. Может получиться целый роман, а у меня нет времени писать романы, я не Славка.

– Ты упомянул его уже дважды. Это что – зависть?

– Ха! Нет, Птичка, я человек не завистливый. И Славку я упомянул не потому, что злюсь: у него, видите ли, жизнь сложилась, а у меня, видите ли, нет; у него видите ли дом, жена, дети, популярность, а у меня только наручники да нары… Нет, все совсем не так. Просто я в самом деле вряд ли смогу что-нибудь объяснить. Это как цепочка – начнешь говорить одно, оно потянет за собой другое, потом третье и так далее. Она может уйти слишком глубоко в прошлое, эта цепочка, но что самое обидное – все это никому не будет интересно, кроме меня самого.

– Мне будет интересно, – вставил Руднев.

Антон посмотрел на него слегка затуманенным взглядом. Потом продолжил, словно и не заметив реплики:

– Да и в этом ли главное? Никого не должно волновать, ПОЧЕМУ я это сделал. Сделал – и все тут! И если ты хочешь помочь вытащить меня отсюда – пожалуйста, я не стану мешать. А если не хочешь, то упрашивать я тоже не буду, как-нибудь обойдусь.

Он говорил очень твердо, уверенный в собственной правоте, но на последнем слове что-то случилось с его голосом – едва заметное, неуловимое, словно споткнулся Антон на этом месте, да споткнулся так, что с размаха упал лицом в грязь и от обиды закусил губу, чтобы не расплакаться.

Вряд ли Руднев обратил на это внимание. Но Ирина слишком давно знала Антона, чтобы не заметить этого. И у нее тоже моментально перехватило горло. И она тоже не смогла ничего больше сказать. Лишь ближе подсела к брату, обняла и прижала его бритую голову к своей груди.

– Тошка… – прошептала она. – Как же мы так?

Она не сказала «ты», она сказал «мы», и Антон это заметил. Ирина почувствовала, как вздрогнули под ее руками его плечи.

– Как все это объяснить? – сказал Антон тихо. – Как объяснить, почему один человек становится писателем, уважаемым и популярным, другой – миллионером и самым богатым в городе человеком, а третий – всего лишь бандитом, хотя они росли все вместе и воспитывали их одни люди?

– А ты говорила, что твой брат не склонен к сантиментам, – заметил Руднев.

Но на него не обратили внимание.

– Если ты хочешь, я могу все рассказать, – сказал Антон все так же тихо. – Эта цепь слишком тяжелая и ржавая, но мне самому будет интересно вытащить ее наружу. Так что, если тебе интересно…

– Конечно, – сказала Ирина и потерлась щекой о колючие волосы брата. – Мне будет очень интересно…

Трудно сказать, когда Антон впервые понял, что такое злость. Возможно, это произошло еще в пеленках, когда у матери неожиданно кончилось молоко. Антон сначала просто недоумевал по этому поводу, а когда же ему предложили взамен бутылку с натянутой на горлышко соской, вот тогда-то все его существо и воспротивилось такой несправедливости. Сначала он выплевывал соску и непослушными ручонками отпихивал от себя бутылку, пытаясь втолковать неразумной женщине, что он не желает брать в рот эту противную резину, а хочет вкусную мамину грудь. Но его мнение, похоже, никого не интересовало – ему настойчиво продолжали запихивать в рот соску. И вот тогда он разозлился. Он задергал руками и ногами, закричал изо всех своих младенческих сил, стараясь как можно доходчивей втолковать всем и каждому: я злюсь!

Впрочем, сейчас подтвердить это не смог бы никто, даже сам Антон. Так же можно сказать, что впервые он разозлился еще при родах, когда треклятая пуповина обмоталась ему вокруг шеи и стала душить, душить, душить…