– Ах, бросьте вы, Георгий Павлович, все бы были так больны рассудком, как вы. Из всей русской парижской диаспоры я редко встречал столь здравомыслящего и умного человека, каким являетесь вы, – парировал Алекс.

Я завидовал его такой способности говорить легко и панибратски с теми, кто был намного старше. И, как ни странно, подобная смелость и даже порой беспардонность всегда сходили ему с рук, обезоруживая собеседника изящной искренностью этого обаятельного блондина.

Вот и в этот раз натиск Алекса попал ровно в цель. Гурьев слабо улыбнулся и беспомощно развел руками.

– Возможно, я слишком склонен к мистификациям. И все же, господа, именно эта роковая встреча и превратила меня в человека, больного рассудком.

– А вот теперь мы точно от вас не отстанем, граф, пока вы не откроете нам тайну этой рыжей незнакомки.

– Ну, хорошо, воля ваша, – растерянно кивнул Гурьев. – В конце концов, я давно подумываю о том, что должен кому-то поведать всю эту странную историю. Тем более что, еще совсем недавно я полагал, что весь этот морок уже позади, но, как оказалось, я ошибался.

– Вот видите, – отозвался Алекс. – Вам непременно стоит посвятить нас в эту мистическую тайну. А вдруг наш свежий взгляд поможет вам увидеть всё иначе, совсем в ином свете?

– Вы полагаете? – задумчиво протянул он. – Увы, но любые добрые советы вряд ли будут мною услышаны. И на это есть весьма серьезные причины.

– В любом случае, мы с Борисом Анатольевичем всегда к вашим услугам. Правда, Борис?

В ответ я кивнул. Граф вновь стал что-то искать в карманах.

– Вот я растяпа, я же не взял с собою сигарет. А мне безумно хочется курить. Хотя, я уже говорил об этом, – беспомощный взгляд Гурьева скользнул по затемненным стенам ресторанчика. – Погодите, кажется, в прошлый раз я у кого-то из посетителей видел Мальборо.

– Я не курю, а Борис недавно бросил, – обескуражено развел руками Алекс.

– Бросили, Борис Анатольевич?

В ответ я кивнул:

– Пришлось. Мне врачи запретили после перенесенной лихорадки во время путешествия в Ост-Индию.

– А это правильно, курить весьма вредно. Однако я нестерпимо этого хочу…

Он крикнул официанта.

– Голубчик, я в прошлый раз видел здесь Мальборо или мне показалось?

– В меню у нас только местные папиросы, но, если господа желают, я принесу Мальборо. Есть еще Камел и Кент.

– Ладно, давай лучше Мальборо.

Официант убежал за сигаретами, а граф наклонился ближе.

– Philip Morris делает неплохие сигареты. А французы ведь не любят, когда торгуют чем-то иностранным. Но, что поделаешь, если американские сигареты вовсе не дурны, да и владелец ресторана далеко не француз.

Через пару минут официант принес на подносе пачку Мальборо и фирменный коробок спичек.

Гурьев закурил и с наслаждением затянулся. Я невольно залюбовался его длинными тонкими пальцами, которые изящно и в то же время небрежно держали сигарету. Он красиво сбрасывал пепел и красиво щурился. Пальцы левой руки вертели фирменный коробок.

С задумчивым видом он сделал несколько затяжек, и отбросил коробок в сторону.

– Что ж, мои юные друзья, вы убедили меня. Чёрт возьми, в любой день может случиться так, что меня не станет на этом свете, тогда об этой истории не узнает ни одна живая душа. Иногда мне кажется, что я должен кому-то обо всём рассказать. Быть может, моя история послужит для кого-то уроком, – произнес он. – А еще… Еще я только что подумал о том, что вас, Борис, возможно, мне послало само провидение, ибо, если вы пожелаете, то пусть мой рассказ ляжет в основу вашей будущей книги.

– Я благодарю вас, граф, только мое дальнейшее творчество сейчас, как никогда ранее, находится под большим вопросом.

– Ну тут, как говорится, на всё воля божья. Однако Господь вложил в вашу голову и сердце талант, а стало быть, я поведаю вам эту историю без особой надежды на то, что она когда-либо ляжет на бумагу. А там как Бог даст.

Гурьев откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Нам показалось даже, что он задремал. Потом он встрепенулся:

– Я пытаюсь вспомнить, в каком году это было…

Рассказ графа Гурьева Георгия Павловича.

– Эта история началась в 1900. Я жил тогда с родителями в Москве. Мне было ровно двадцать два года. И я недавно вернулся из Цюриха. Вы спросите меня о том, что я делал в Цюрихе? А я там учился. Родители у меня были довольно строгие, особенно отец. Кстати, они оба живы и после революции эмигрировали в этот самый Цюрих. Так вот, мои родители воспитывали меня в старых традициях нашего рода. С ранних лет со мною много занимались учителя и гувернеры, а после я благополучно поступил в Поливановскую гимназию, что находилась на Пречистенке. Это, если вы помните, была довольно престижная гимназия, в которой учились в основном дети дворян, хотя нас с ранних лет воспитывали в большой строгости и приучали к простоте. У нас, как я сейчас вспоминаю, были очень сильные и славные преподаватели. Помимо разных учебных дисциплин и нескольких языков, в нас развивали любовь к литературе, истории, живописи, драматургии и музыке. Сейчас бы я назвал это всё гуманитарным уклоном. Профессор Лопатин у нас преподавал логику, Покровский – латынь, Готье – историю, Бельский – словесность, а Шишкин – физику.

Граф с нежной улыбкой перечислял фамилии своих горячо любимых наставников.

– Именно тогда я стал впервые рисовать и получил даже несколько уроков у преподавателя из Художественного училища. Тот видел во мне большие способности к живописи. Но, речь не об этом. Надобно сказать, что на Пречистенке, совсем недалеко от мужской гимназии Поливанова, находилась женская гимназия С. А. Арсеньевой. Меж этими гимназиями всегда была весьма тесная связь. И если сыновей отдавали учиться в Поливановскую гимназию, то дочерей в Арсеньевскую, что располагалась в особняке Давыдова. И начиная с шестого класса, между нами вспыхивали нежные юношеские романы. На улице мы часто видели прекрасных гимназисток в милых передниках с пелеринками. Особенно они были хороши в дни праздников или торжественных мероприятий. Коричневые камлотовые формы были украшены белыми крыльями парадных ученических фартучков. Как часто я любовался их тугими косами с бантами и колечками вьющихся волос. А зимой эти небесные создания бегали в гимназию в прелестных шубках и меховых капорах. На ручках некоторых белели заячьи муфты.

Когда я был еще в младших классах, то всё свободное время я, как и прочие гимназисты, думал только о девочках, что учились в Арсеньевской гимназии. Во время учёбы я трижды был влюблен в какую-нибудь из них. И всякий раз мои чувства были настолько серьезные, что упаси бог, если бы кто-то усомнился в их силе или подлинности. Перед окончанием учебы я был серьезно влюблен в Грушеньку Золотову. Это была высокая черноглазая девица, смешливая и бойкая. Однажды я даже заикнулся родителям о том, что после окончания гимназии неплохо было бы жениться на этой самой Грушеньке, чем вызвал долгий смех у маман, а отец строго отчитал меня и посоветовал выбросить из головы все эти глупости.

Закончил учёбу я почти с отличием и был по совету дяди отправлен в Цюрихский университет на факультет Права. Накануне отъезда дядя навестил нашу семью и посоветовал мне учиться прилежно и достойно, ибо «только образованным людям открыты все возможности в Российском Отчестве», а «неучем быть позорно», и «жалок путь необразованного человека». Дядя пожелал мне выбросить из головы все свои художественные пристрастия, когда я, было, заикнулся о том, что хотел бы поступить в Московское училище живописи. На что мать, отец и дядя, все трое, разом пожелали «забыть о никчемном марании бумаги», ибо этим ремеслом себя не прокормить.

Дело в том, господа, что я родился в очень состоятельной семье. Мой отец и дядя владели приличным капиталом. Их можно было смело назвать миллионерами. С такими деньжищами они могли бы спокойно почивать на лаврах и ничегошеньки не делать. Но они оба трудились всю жизнь на высокой государственной службе и потому искренне считали, что, даже имея состояние, ты не должен позволять себе вести праздный образ жизни. А дань творческим пристрастиям можно отдавать лишь в свободное от службы время.