Алекс взял в руки меню и пробежал глазами русские и французские названия блюд.

– Кстати, Борис, здесь есть вожделенная тобой утка по-руански.

– Спасибо, из-за твоего пакета каштанов у меня напрочь пропал аппетит. Но мне чертовски хочется пить.

Через минуту к нам подлетел молодой и розовощекий официант, одетый в красную шелковую рубаху и щегольские казацкие сапоги.

После небольшого диспута было принято решение, взять графин с лимонадом и бутылку Шабли. А еще, к небольшому разочарованию официанта, мы заказали к Шабли сыру и устриц.

– Конечно, какое же Шабли без устриц? Но, право, господа, я привёл вас сюда вовсе не для того, чтобы вкушать этих банальнейших моллюсков. Это же, в конце концов, русский ресторан. Я очень надеюсь, что спустя короткое время у вас всё же разыграется здоровый молодой аппетит, и мы дружно закажем пирогов, блинов с икрой или расстегайчиков с рыбой. Кстати, здесь пекут знатную кулебяку и варят неплохую уху из осетрины.

После этих слов он хитро улыбнулся:

– Так пусть же эти вульгарные устрицы и прекрасное вино будут лишь нашим аперитивом.

– А неплохо для аперитива, – согласился Алекс.

Пока Гурьев перечислял местные деликатесы, я жадно глотал прохладный лимонад. А потом вместе со всеми я пригубил бокал с бледно зеленым Шабли.

– Это вино из северной Бургундии. Его делают из сорта шардоне, – тоном знатока хороших вин произнес Гурьев. – Этот Шабли десятилетней выдержки.

Мы с Алексом дружно кивали, рассматривая вино сквозь свет вишневой лампы.

– Ну-с, господа, я полагаю, что сейчас самое время нам выпить за знакомство. Алексея я знаю уже давно, а с вами, Борис Анатольевич, был очень рад познакомиться сегодня.

– Я тоже рад, Георгий Павлович, – волнуясь, отвечал я.

Глухо звякнули бокалы, наполненные Шабли.

– Скажите, Борис, я правильно понял, что вы литератор?

– Как вам сказать, Георгий Павлович, литератором, строго говоря, я не могу себя сейчас назвать. Наверное, я нахожусь до сих пор в поиске. На перепутье, так сказать. Душой меня всё так же тянет к литературе, но мой разум подсказывает мне, что это – весьма глупый и тернистый путь для мужчины. Литература – это, то занятие, посвятив жизнь которому, очень сложно себя прокормить. Не говоря уже об обеспечении семьи.

– Я вас понимаю. И понимаю ваши поиски и метания, – отозвался граф.

– Если честно, то я уже нахожусь в том возрасте, когда стыдно и поздно метаться.

– А сколько же вам лет? – граф иронично приподнял брови.

– Мне уже тридцать. И в мои годы люди уже делают карьеру.

– Стало быть, вы ровесник Алекса?

– Да, мы вместе учились когда-то в гимназии, а потом и в одном университете, – ответил за меня Лешка.

– Чудно, – граф откинулся на спинку широкого стула.

Он сделал долгий глоток и вновь улыбнулся. В глубине зала кто-то сменил пластинку. Раздался характерный скрежет, и из репродуктора патефона потёк знакомый голос Вадима Козина. Граф с грустной улыбкой прислушался к песне, а после изрёк:

– Эх, мне бы сейчас, господа, ваши метания. Вы только не обижайтесь, но поверьте, что с высоты моих пятидесяти лет, мысль о том, что в тридцать уже поздно делать выбор – мне представляется весьма милой и даже забавной. Хорошие мои, да у вас еще вся жизнь впереди. И я скажу вам даже больше: нет ровно никаких возрастных границ для поиска и определения собственного пути. Вы можете и даже будете всю жизнь делать тот самый выбор. И если не в творчестве, то по многим другим жизненным аспектам. И поверьте, пока живешь, ничто не поздно. Хотя… Говорит вам всё это человек, могущий считать себя образцовым пессимистом. И даже более. Но речь сейчас не обо мне.

– Да, но… – я пожал плечами. – Я просто старался быть объективным.

– Борис, а у вас есть с собой какие-нибудь ваши рукописи?

– Да, у меня есть две, изданные в Америке книги. Правда, я ещё издавался, но не привез сюда все.

– Они на русском?

– Я, граф, не умею писать на другом языке, кроме родного.

Гурьев кивнул, тонкие пальцы опустились к карману.

– Чёрт, я все забываю о том, что не ношу с собою трубку, а так захотелось затянуться. И сигареты я дома оставил.

В эти мгновения мне показалось, что его глаза немного увлажнились. Он делано кашлянул, а после обернулся ко мне.

– А вам говорили, что внешне вы очень похожи на Феликса Юсупова?

– Говорили и ни раз, – отмахнулся я.

– Вы случайно не их родственник?

– Нет, конечно.

– Но у вас, видимо, тоже есть какие-то татарские корни?

– У кого из русских их нет?

– Да, всё так… Вы знаете, Борис, я хотел бы писать ваш портрет.

– Стоит ли? – смущенно отозвался я.

– Стоит, у вас очень интересное лицо. И, знаете, в России есть один актёр. Его фамилия Кторов. Я как-то видел комедию с его участием. Так вот, вы и на него сильно похожи. Тот же типаж.

– Не видел, – я покачал головой.

– А вы обязательно посмотрите. Он тоже похож на Юсупова. Ну, да бог с ними… А если серьезно, то мне бы хотелось что-то почитать из ваших сочинений. Это возможно?

– Конечно, я пробуду в Париже еще пару недель, и обязательно привезу вам свою книгу.

– Подпишите мне её?

– Непременно, – улыбнулся я.

Все трое замолчали. Казалось, что каждый при этом думал о чём-то своем.

– Борис, если вы не против, я хотел бы сделать небольшой набросок вашего будущего портрета. Этот вишневый абажур сейчас дает такой замечательный свет на ваш профиль, что с вас можно писать самого Мефистофеля.

Он потянулся к переносному мольберту и достал оттуда кожаную папку с этюдами. Граф вытянул белый лист. Но внезапно папка выскользнула из его рук, и по полу ресторана разлетелось несколько набросков, сделанных черным карандашом, и пара легких акварелей. Но главным было не это. Наши с Алексом взгляды приковал к себе странный рисунок. Это был тонкий и прекрасный профиль юной женщины. Но самым прекрасным в этом облике были её роскошные волосы. Они были ярко рыжие, полыхнувшие медным заревом. На небольшом рисунке их было целое облако. Они летели вокруг прекрасного девичьего лица. Этот портрет мне чем-то напомнил одну из иллюстраций Бакста. Он тоже был исполнен в восточной, почти сказочной, парящей манере.

Я наклонился и поднял с пола этот удивительно рисунок.

– Георгий Павлович, что это за работа? – невольно вырвалось у меня.

Я посмотрел на Гурьева. Он казался смущенным, лицо его чуточку побледнело.

– Это? Это просто моё баловство, – поспешно отвечал он.

– А кто эта незнакомка? – не унимался я.

Алекс тоже с восхищением рассматривал рисунок.

– Да, граф, рисунок просто замечательный.

Граф попытался быстро спрятать его в толстой папке.

– Он не окончен. Да, собственно, я и не собирался его заканчивать, ибо это всё тщетно.

Мы с Алексом переглянулись.

– Граф, ну что за мистификации? – с доброй насмешкой спросил Алекс. – Вы нас с Борисом порядком заинтриговали. Мы же теперь спать не сможем, пока не узнаем вашу тайну. Кто эта рыжая девушка? Это реальное лицо или мифическое?

Гурьев откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Прошла пара минут. А после он взглянул на нас каким-то отрешенным взглядом серых глаз. Он вновь сделал несколько глотков Шабли и, наконец, произнес:

– Вы спрашиваете, Алексей Фёдорович, реальное ли это лицо или мифическое? Самое смешное, что я и сам не могу дать исчерпывающего и чёткого ответа на ваш, казалось бы, простой вопрос.

– То есть как?

– А вот так…

– Но вы рисовали это с натуры или по памяти?

– Этот рисунок, как и многие другие с этим женским образом, сделаны мною по памяти. Но однажды я рисовал её с натуры. Удостоился, так сказать, такой чести.

– Стало быть, это была реальная женщина? – не унимался Алекс.

– Наверное, она была реальна. Хотя, я всё больше и больше склоняюсь к тому, что она была лишь плодом моего больного воображения. Я, господа, имею расстроенные нервы и немного болен рассудком. Это ведь только внешне я произвожу впечатление вполне здравомыслящего человека, а на самом деле… – граф горько усмехнулся.