Но Ника не подпевала, хоть я знал – это её любимая песня. И когда бы, и где бы она её ни слушала, то обязательно вторила певцу. Или в полный голос, если одна, или беззвучно, чуть шевеля губами, если на людях. Сейчас губы Ники были плотно сжаты.

– Малыш. – Я нагнулся к девушке.

Она подняла на меня глаза.

Я прошептал:

…Нет ни одной любви, похожей на твою,

Никто не может так любить, как любишь ты.

Не существует в мире ничего, когда ты далеко.

И так будет всегда…6

Она улыбнулась и шепнула в ответ:

– Я тоже тебя люблю. – И снова закрыла глаза.

Ехать до города минут сорок, есть время всё обдумать. Вот только что, всё? Смерть Таши? Информации мало. Нелепость её смерти? Любая смерть нелепа, а уж девушки двадцати трёх лет и подавно. Жестокость, с которой её убили? Что я об этом знаю? Расчленили, отрезали голову. Мало ли что сетевые борзописцы напишут. Чего сейчас только не выдумывают, для привлечения аудитории. Всему верить нельзя.

А чему можно?

Памяти?

С условием того, где я сейчас работал, то и памяти верить нельзя. Она может оказаться чужой. Или вовсе отсутствовать.

Но я свою не покупал и не продавал! Вот она, моя жизнь – как на ладони!

До четырнадцати лет я жил в глухой сибирской деревне. Даже не деревне – хуторе, в семье староверов. Проучился всего семь классов, и то, больше помогал родителям по хозяйству: в сельском доме всегда есть работа, чем грыз гранит, скорее шпалу, науки. А потом сдёрнул, просто банально стащил из комода свидетельство о рождении, паспорта я не получал – у отца были очень ортодоксальные взгляды на бумаги, выдаваемые государством, даже не знаю, как он согласился получить свидетельство о рождении. Здраво рассудив, что делать мне в тайге нечего. Помощников у родителей предостаточно: трое старших детей и двое младших, так что без меня они как-нибудь обойдутся.

Уехал я к тётке, младшей сестре матери, незамужней и бездетной, живущей в большом городе где-то в Поволжье. Она несколько раз приезжала к нам, но в последний свой приезд вдрызг разругалась с отцом, как раз из-за меня. Тётушка считала, что такому смышлёному баламуту, как я, дословные слова, между прочим, нечего делать в таёжной глухомани.

– Да пойми ты, медвежья твоя башка, у него не голова, а дом советов, ему учиться надо, а не навоз в хлеву месить, и по тайге с ружьём шляться…

Я, кстати, тоже так считал. Поэтому, дождавшись удобного момента, собрал манатки (ха! можно подумать, их было много) и свалил. Понятное дело, без паспорта соваться на железку и думать было нечего, и кто продал бы мне – четырнадцатилетнему, билет? Пришлось добираться на попутках. Больше месяца. Ничего плохого со мной за время пути не произошло. Может, оттого, что при росте метр семьдесят два сантиметра, я весил почти семьдесят килограмм, спасибо бате, он размерами походил скорее на средних размеров бегемота, нежели на человека, да и матушка была ему под стать. Я, кстати, так и не дорос до её метр девяносто. Да и рожа моя была покрыта жёсткой бледной щетиной, она у меня полезла, как только мне исполнилось тринадцать. А, может, потому, что Бог любит таких дураков, в хорошем смысле слова, как я. Который совершенно без знания дороги (ну, примерное направление я представлял – знал, через какие ключевые города надо добираться), с одним лишь адресом (я надеялся, что тётушка не съехала, последнюю весточку она прислала три года назад) через всю страну, а-ля Михайло Ломаносов, едет за знаниями.

Зато за время пути я набрался бесценного опыта по части психологии общения с людьми. Кто только меня не подвозил. Дальнобои и отцы семейств, один раз вояки из местного гарнизона и странная дамочка на огромном внедорожнике. Я научился различать фальшь в милых улыбках, и доброту за небритыми харями. Выслушал море житейских историй: печальных и весёлых, добрых и откровенно злых. Местами поучительных, местами отвратительных в своей откровенности. Так или иначе, но я добрался до места.

Уяснив, что я, это я: то есть её любимый племянник, тот, что смышлёный баламут, только повзрослевший и обтрепавшийся за время путешествия, слегка грязный, тётушка ахнула, охнула, побледнела и бросилась строчить письмо родителям. Ответ, ровно в одну строчку, пришёл через две недели: сына у меня нет, он умер и похоронен.

Тётушка, прочитав его, вздохнула:

– Может, оно и к лучшему, а, Фил?

Не знаю, к лучшему или к худшему, но в тот вечер я впервые за последние лет десять, плакал. Лежал, вцепившись зубами в подушку, и не мог сдержать слёз.

В ещё больший ужас, чем от нашей первой встречи, тётушка пришла от моих знаний. Через месяц идти в восьмой класс, а у меня знаний, дай Бог, на пятый наберётся.

Тётушка помянула недобрым словом батю и наняла репетиторов. Весь мой дальнейший год прошёл в упорной погоне за утерянными знаниями. Первые два месяца я только и делал, что зубрил. Не могу сказать, что мне это не нравилось, скорее наоборот, но эта скачка порядком истощила мои нервы. Я начал плохо спать и потерял аппетит. Заимел привычку внезапно замирать и молча смотреть в одну точку.

Тётушка опять вздохнула: я подозреваю, что именно с моим появлением связаны её частые горестные вздохи, – взяла меня за руку и повела в ближайшей ФОК.

– Выбирай, – Она ткнула пальцем в расписание занятий, – любую секцию.

Я помялся, читая незнакомые названия.

– Посмотреть можно?

– Можно. – Опять вздохнула тётушка.

Потные мужики, тягающие железки, мне не понравились, как и обряженные в белые пижамы люди, делающие странные движения руками, мне они показались злыми. В секцию борьбы я не подошёл по возрасту, в бассейне слишком воняло хлоркой, меня сразу замутило. Молотящие здоровенные кожаные мешки и друг друга парни, мне также не приглянулись.

– Ну, ты и привереда. – Опять долгий вздох.

Я пожал плечами и остановился. Два крепких мужика весело о чём-то спорили, а за их спинами я увидел парней, подкидывающих вверх металлические шары с ручками. Вот это мне было знакомо, я видел, как батя баловался с гирями, жонглировал – подкидывая вверх и ловко ловя у самой земли, словно они были сделаны не из железа, а из дерева.

Мой интерес заметил один из спорящих мужиков, невысокий и широкоплечий, весь словно перевитый верёвками.

– Записаться хочешь?

Я кивнул.

Мужик оглядел меня:

– Сколько лет?

– Пятнадцать будет, – откашлявшись, сказал я.

Мужик присвистнул и заорал на весь зал:

– Семёныч, ты глянь, какие нынче тинейджеры пошли.

Семёныч, высокий и плотный, с порывистыми движениями и взглядом опытного охотника, оглядев меня, спросил:

– Это, на каких таких харчах тебя мамка откормила?

Я пожал плечами: ел я всегда досыта.

– Ну, давай, – первый мужик кивнул, приглашая меня в зал, – покажи, на что способен.

От волнения, плохо соображая, я схватил первую попавшуюся гирю и начал жать её над головой. Подняв шесть раз, я выдохся, и с грохотом уронил чугунный шар на покрытый резиновыми ковриками пол.

За спиной стояла мёртвая тишина, я понял – меня погонят взашей. Поднять эту фигню всего шесть раз – стыд и позор.

– Ну, ты, парняга, даёшь, – в голосе тренера слышалось неподдельное удивление, – двухпудовку на шесть раз!

Я обернулся:

– Мало?

– Мало? Я бы не сказал.

Он обернулся к тётушке:

– Парень на редкость силён, пускай приходит. Занятия…

Дальше я не слушал, ко мне обратился Семёныч:

– Ты откуда такой взялся?

Я не видел причин скрывать, где жил:

– Из Сибири.

– С папкой в тайге, небось, охотился?

Я пожал плечами: в тайгу с ружьём я ходил лет с семи и кивнул.

– Плаваешь?

– Да.

– На лошади можешь?

И на лошади я тоже мог.

Семёныч пристально оглядел меня, явно что-то прикидывая.

– Пятиборьем7 заняться хочешь?