Я даже не заметила, что громко заревела. И плачу я оттого, что мне ужасно жалко Эдит и её одинокого кота. Они будто замерли в той страшной эпохе, в разорённой и одичавшей стране; и уже не фотографии, а настоящая картина повисла перед моими глазами, и это она источает из них слёзы. Я плачу и не могу остановиться. Она писала такие стихи, была такой талантливой, не то, что я; а теперь лежит столько лет в могиле, и никто о ней не помнит. На мои рыдания прибегают отец и Ольга Петровна, но я не в силах объяснить им, что со мной. Я всегда страдала тихо, и сейчас они решили, что у меня приступ боли. Отец кинулся звонить врачу, а Ольга Петровна прижала меня к себе.

– Плачь почаще, – сказала она своим низким грубоватым голосом. – Нельзя же всё время молчать.

К приезду врача я постепенно успокоилась. И как только он вошёл, заявила, что хочу коляску.

– Умная девочка, – сказал врач. – Готовьте денежки, папаша.

Новенькое кресло второй день стоит возле кровати, но пока в нём побывал только кот. Он и сейчас лежит в нём, изредка поглядывая на меня прищуренным глазом. А я так и не решаюсь залезть в коляску. Мне кажется, что пока я лежу – я просто больной человек, а если я сяду в инвалидное кресло – это уже приговор. Кот всё косится на меня, и я слышу вопрос:

«Когда поедем?»

– Не знаю, кот. Я боюсь.

«Нашла, чего бояться. Садись и езжай».

– Я ещё подумаю.

Кот неодобрительно фыркает и не удостаивает меня ответом.

Проходит ещё день, и с помощью Ольги Петровны я всё-таки водружаюсь в кресло. Моя цель – доехать до компьютера. Стараясь не смотреть на собственные ноги (две жалкие лапши), я выезжаю в другую комнату. Как давно я не была здесь! Всё почти как при маме, только больше чистоты. Ей не хватало времени доводить квартиру до стерильности, а отец, преданный поклонник чистоты (жалко, что не в отношениях), всё время злился. А вот Ольга Петровна для этого сюда и приглашена, поэтому всё кругом блистает и сияет. Она напоминает мне тех двух тёток, не помню, из какой рекламы. Вот папаша, наверное, счастлив теперь. И мамы нет, и порядок как раз по его вкусу. Странно, что он не привёл ещё свою подружку. Видно, выжидает подходящего момента. Да ну его! Хорошо, что его нет дома, и я могу спокойно потрогать мамины вещи без его фальшиво-сочувственного взгляда. Но выясняется, что спокойно брать в руки я их не могу, лучше даже не начинать. Я вздрагиваю, и любимый мамин фарфоровый кувшинчик выпадает из неслушающихся пальцев. Я спешу переместиться к компьютеру. Полчаса – и мне уже дурно. Поиски в Интернете ничего не дали. То есть страничка нашлась, но она не открылась. Сколько я не пыталась – не открылась! Не было на свете никакой Эдит Сёдергран. Кто угодно был или есть, а её – никогда. Нужно ехать в библиотеку. Осмелюсь ли я? Конечно. Поеду, когда все будут в школе, и меня никто не увидит. Сегодня уже поздно, а завтра я так и сделаю.

Всю ночь я елозила по кровати, насколько мне позволяли мои полуатрофированные мышцы. Меня охватило нездоровое возбуждение оттого, что завтра я снова вдохну уличный воздух оттого, что вновь увижу людей, а они меня.

И вот пришёл новый день. Первые препятствия возникли почти сразу же. Самая первая задача: где найти команду Шварценеггеров, чтобы стащить меня с лестницы вниз? В нашем пятиэтажном доме нет лифта, съезжай сам на своей коляске как хочешь. А Ольга Петровна хоть и мощная женщина, но поднять ей меня не по силам. И тут я выяснилось, что Ольга Петровна предпочитает бесплодно размышлять только над своей таинственной судьбой, а чужая беда для неё – это реальный повод, чтобы немедленно помочь.

– Да я сейчас мигом двух мужиков разыщу, и дело с концом!

Я не стала протестовать, ведь мне было нужно попасть в библиотеку. Мужики были доставлены минут через пять. Я с сомнением посмотрела на них, до Шварценеггера им было явно далеко, но они резво подхватили и понесли меня. По пути Ольга Петровна возмущалась теми, кто строит. Думают не головой, а противоположным местом, ведь даже детскую коляску трудно свезти! Она называла вещи своими именами, и мужики охотно соглашались. Но меня удивило, что никто из них не произнёс слова «инвалид», выходило, что все трудности упирались в детские коляски, а они просто несут меня, совершенно здоровую, исключительно по собственному желанию.

– Спасибо, – сказала я, очутившись на улице.

– Обращайтесь, если что, – ответил один из них, а второй кивнул.

Попрощавшись, они ушли. Я посмотрела им вслед, мне было не очень приятно. Унизительно как-то.

– Я поеду одна, библиотека недалеко, – сказала я.

– А как же, конечно, – согласилась Ольга. – Только отцу не говори.

– Ещё чего, – обозлилась я от одного упоминания о нём.

– Езжай с Богом, – сказала Ольга Петровна. – А я обед пойду готовить.

Как выяснилось чуть позже, Ольга Петровна, прячась за деревьями, домами и скамейками, бежала за мной всю дорогу, как заправский сыщик. А пока я ехала и внушала себе, что мне наплевать на взгляды прохожих. У меня закружилась голова от солнца и ветра. А город за считанные минуты будто вырос и угрожающе завис надо мной. Я вдруг обнаружила, что аптеки, магазины и кафе, как в заколдованном сне, закрыты лишь для меня одной, потому что на ступеньках нет пандусов. Я увидела, что узкие проходы или глубокие впадины на дорогах удлиняют мой путь; что управлять коляской не так легко, потому что руки плохо слушаются и начинают болеть. Об общественном транспорте мне и думать не стоит по той же самой причине: инвалиду туда ход закрыт. Перед библиотекой, разумеется, тоже оказались ступеньки. Я выставилась на них взглядом барана из известной поговорки. Потом меня осенило. Я подъехала к декоративному горшку для растений, что стоял у входа, взяла камешек и пульнула в окошко. Никто не отозвался. Я не смирилась и бросила снова. В окне резко выросла тётка с прилизанными волосами. И хотя окно было ещё закрыто, я поняла, что она орёт. Тётка рванула створку на себя, (я даже испугалась, что она выдернет раму), и вывесилась из окна с риском для жизни.

– Ты что делаешь, сволочь?! Бесстыжая! Хулиганка! А ещё в инвалидном кресле!

Я опешила, ответные слова, будто сосульки, примёрзли к губам, и отрывать их было больно. А так как мне очень хотелось ответить ей, невежливо же уезжать молча, то я просто взяла ещё один камешек и засадила его тётке в лоб.

Реакция последовала незамедлительно.

– Ах ты, дрянь этакая! Да я сейчас полицию вызову! Не посмотрю, что ты инвалид. Тебя в психушку засадят!

– Я, конечно, ментов подожду, – сказала я и развернула коляску, мысленно распрощавшись с Эдит.

И чуть не переехала Ольгу Петровну. Она, не глядя на меня, неслась к дверям библиотеки. Выйдя из своего транса, она стала похожа на боевую атаманшу.

– Вот я тебе сейчас покажу полицию! – заорала она. – Грымза книжная! Крыса канцелярская! Ребёнок к ним въехать не может, а она полицией грозит. А всё потому, что дома строят такие же дураки, как ты. Девочке книги нужны, – она остановилась на верхней ступеньке и, изогнувшись, чтобы видеть библиотекаршу, трясла снизу внушительным кулаком, – а ты, не разобравшись, орёшь. Попробуй только, позвони, я тебя так отделаю, что буквы забудешь! Я в газету напишу про тебя, ты ещё узнаешь! Слышишь, я поднимаюсь к тебе!

Я не хотела скандала. Раньше он доставил бы мне огромное удовольствие. Но сейчас… Надо уезжать, решила я. Из раскрытого окна выпадали горохом взвизги и ругательства. Я поехала прочь, глотая запоздавшие слёзы. Они мешали мне смотреть на дорогу. Как обидно, ведь теперь всё то, что обыденно и доступно для других людей, навсегда потеряно для меня. Вскоре меня нагнала тяжело дышавшая Ольга Петровна. Она на ходу вытирала пот рукавом.

– Я всё ей объяснила, Дашутка, и очень доходчиво. Можешь возвращаться и выбрать книжки.

– Ни за что. И вообще, зря я поехала. Никто не будет разговаривать со мной.