Ещё поворот налево, потом направо, и территория рынка закончилась. Впереди, как ориентир, маячит жёлтый свитер Бо Шитали, я не должна её потерять, иду следом. Вот мальчишки пускают бумажные кораблики по вонючему ручейку канализационного стока: им всё нипочём, они счастливы при любых обстоятельствах. Бо Шитали сходит с дороги и исчезает за воротами какого-то дома. Ворота ржавые, до конца не закрываются, болтаясь на ветру. Я заглядываю во двор: Бо делает двадцать шагов и присаживается на ступеньки дома, подперев рукой подбородок. Немного так посидев, она встаёт и потягивается. И тут под её длинным цветастым платьем я вижу обозначившийся животик, и до меня начинает доходить смысл услышанных слов: «В каком смысле поздно? Ребёнок уже в утробе…», «Эта юная девушка беременна…»

Потрясённая таким открытием, я прислоняюсь спиной к воротам. Так вот в чём дело, вот почему Бо Шитали всё время спит.

Дверь в доме открывается, и я слышу, как Бо Шитали говорит, всхлипывая:

– А что ещё я должна была им сказать? – Она говорит как обиженный ребёнок, и это почти так, ведь по возрасту она скорее годится в сёстры мне, а не отцу. Мне хочется подбежать к ней и пожалеть, но что-то подсказывает, что вмешиваться нельзя.

Перебранка смолкает, из двери высовывается рука и затаскивает Бо Шитали в дом. Набравшись смелости, я вхожу во двор, миную четыре хозяйственных постройки и оглядываюсь. Из сарая выходит старик с бутылкой пива и присаживается на лавочку. Я смотрю на дверь – постучать? Боязно. Взобравшись на приступок, я прильнула к окошку. На грубой стене комнаты висит плакат: под словами «Его превосходительство мистер Фредерик Джэйкоб Титус Чилуба[36], второй президент Республики Замбия» – фото мужчины в деловом костюме, с усами и бородкой-эспаньолкой. Серебристый отблеск очков идеально гармонирует с проседью в волосах. Рядом с плакатом висит допотопное радио.

По комнате туда-сюда ходит Бо Хамфри, а Бо Шитали сидит на матрасе, потирая спину. Оба молчат. С потолка свисает лампочка на длинном проводе: от бегающих по стенам теней печка и стол кажутся ожившими чудовищами. Потянувшись к верёвочному выключателю, Бо Хамфри дёргает за него, и свет гаснет. Я щурюсь, пытаюсь что-то увидеть, но тщетно. В полной темноте слышатся ритмичное сопение Бо Хамфри и вскрики Бо Шитали, которые становятся всё громче. Эти непонятные звуки возымели на меня странное действие – почему-то заныло в промежности. Вцепившись в подоконник, я закрыла глаза, заворожённая происходящим, в пальцах покалывает, и я не могу понять, на что это больше похоже – на боль или наслаждение. Кряхтенье и стоны наконец стихли, я расцепила пальцы и с колотящимся сердцем спрыгнула на землю. И тут дверь открывается и на пороге возникает разгорячённая Бо Шитали.

– Бо Шитали, – бормочу я. Луна спряталась за облаками, но жёлтый свитер Бо Шитали подобен яркой лампе.

Удивлённо вздрогнув, Бо Шитали разворачивается и шагает к дороге, я молча её догоняю. Я уже забыла, как идти, и боюсь, что мы заблудимся, но Бо Шитали легко выводит меня на знакомую улицу. Мимо проходит пьяный, и Бо Шитали хватает меня за руку и тянет за собой. На улице прохладно и знобко, я молю ночное небо и редкие звёздочки, чтобы мама пощадила меня, но Бог сказал «нет». Мама уже стоит на веранде и ждёт нас. Бо Шитали бормочет извинения, но мама даже не смотрит на неё. Шмыгнув носом, Бо Шитали уходит в спальню. Али сидит в гостиной, притворяясь, будто смотрит телевизор.

– Привет, мамочка, – робко блею я.

– Ах, ты мамочку вспомнила? – язвительно говорит мама и вскидывает прут.

– Не надо, пожалуйста! – кричу я, закрыв лицо руками, хотя защищать надо совсем другое место.

Я взвизгнула, бормоча слова извинения, но уже получила первый удар по попе.

– Я тебе покажу! – мама сердито сопит. Один, два, три, четыре, а потом ещё и ещё. Гибкий прут шелковицы свистит в воздухе. Разбуженный моими криками, в гостиную выползает Куфе и устраивает такой рёв, что маме уже не до меня. Откинув прут и потуже затянув на поясе читенге, мама подхватывает сына на руки, так что Куфе оказывается моим спасителем. Али подходит, чтобы успокоить меня, не поздновато ли? Зло оттолкнув его, я бегу в душ. Теперь я моюсь по-настоящему, яростно намыливая мочалку, смывая воспоминания дня с саднящей кожи. Надеяться на то, что мама придёт меня пожалеть, не приходится.

Войдя в комнату, я замираю у дверей, горестно всхлипывая. Бо Шитали уже лежит под одеялом и притворяется спящей.

– Бо Шитали?

– Что тебе? – говорит она не оборачиваясь.

– Прости меня, пожалуйста.

В ответ – молчание.

Я хотела стать учителем английского, как мой отец, хотела знать все-все слова, всю грамматику, чтобы передавать свои знания ученикам. Чтобы Тате гордился мной так же, как гордится им его родня, проживающая в Налоло. Тате был первым в роду, кто получил университетское образование. Это было ещё при президенте Чилуба, и тогда экономика находилась в лучшем состоянии, чем сейчас. Я представляла, как буду рассказывать Тате о разговорах в учительской точно так же, как это делал он. Однажды, когда я помогала ему снять ботинки, он спросил:

– Мванаке, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Учителем, – сказала я, уронив от неожиданности один ботинок.

Он нахмурился.

– Нет, мванаке, на учителей вечно задерживают платёжки. – Он грустно улыбнулся. – В Замбии нас не очень-то ценят. – И он снова уставился в телевизор.

Я совсем не знала, что такое платёжки.

– Знаешь, наше правительство… – Папа грустно покачал головой, не отрываясь от экрана.

К середине месяца наш бакалейный шкафчик почти опустел, а папа стал раньше возвращаться с работы, чему мама очень даже радовалась. Она принимала из его рук чёрный портфель, а он смущённо говорил:

– Ну вот, опять платёжки не пришли.

Я ломала голову над этими таинственными платёжками, понимая, что Тате из-за них расстраивается, и старалась быть особо покладистой.

Вся эта история с платёжками длилась почти пять месяцев, папа мрачнел, а мама сияла. Она садилась в гостиную и рассказывала папе, какие успехи сделал маленький Куфе. И хотя я почти не помогала ей по дому, она перестала сердиться.

Когда пришли платёжки, в буфете самым сказочным образом появились продукты. Утром в воскресенье папа отправил меня за сахаром, а когда я отдала ему сдачу, он рассмеялся и сказал:

– Оставь себе, мванаке.

Из-за этих платёжек, которые куда-то там пришли, папа даже стал меньше хромать и приходил домой, весело размахивая портфелем. И тогда он снова рассказал мне мою любимую сказку про голодную гиену. Как вконец уставшая от голода, она улеглась в тени мангового дерева, даже не догадавшись поглядеть наверх, где висело множество спелых плодов. Вот так глупая гиена и померла. Мы с Али вслушивались в папин бархатный голос и смеялись над концовкой, хотя прекрасно её знали. Потому что таков был ритуал. Мы садимся в ногах у Тате, а он говорит:

– Лизази лео…

То есть «Жили-были однажды…»

– Ша? – говорим мы с братом и слушаем сказку, неважно какую.

После того как пришли платёжки, мама погрустнела и больше не надеялась на раннее возвращение Тате. Она молча кивала ему, принимая пакет с хлебом, и возвращалась на кухню, где готовился ужин. Иногда она подзывала меня, чтобы напомнить:

– Чимука, учись вести хозяйство. Когда-нибудь ты вырастешь, и у тебя будет свой собственный дом и семья.

Роды у Бо Шитали начались в самое неподходящее время – до прихода платёжек. Помнится, я возвращалась домой из школы, в животе урчало, и, чтобы заглушить голод, я считала свои шаги по пыльной дороге. Спешить было некуда, потому что из еды меня ждала всего лишь солёная ншима. К собственному удивлению, во дворе дома я увидела старый жёлтый «пежо» нашего соседа Баши Муленга: он сидел за рулём и обливался потом, пытаясь завести мотор. Возле машины металась и постанывала от боли Бо Шитали, а мама с тётушкой Грейс носились туда-сюда и складывали вещи в багажник. Ведро. Одеяло. Цветной вязаный конверт для новорождённого и многое другое. Бана Муленга стояла на веранде, как генерал, наблюдая за всей этой суетой.