Вдруг Бо Шитали схватилась за спину и в страхе уставилась на свой живот.

– Скорее! – простонала она. На её белой футболке проступили спереди два мокрых пятна. Тётушка Грейс с мамой подбежали к ней, помогли сесть на переднее сиденье, а сами устроились сзади. Я всё стояла и ждала, когда мне всё-таки объяснят, что происходит.

– Чимука, мы скоро вернёмся, надо отвезти Бо Шитали в больницу, – сказала мама.

– Хорошо, мамочка, пусть всё будет хорошо.

– Чимука, веди себя хорошо и приглядывай за братьями. – И мама погрозила мне пальцем.

Прокашлявшись, мотор наконец завёлся, и машина медленно тронулась с места, подняв столб пыли.

Стараясь скрыть свою радость, я долго махала вслед. Ура, теперь можно играть сколько хочешь, и никто не устроит тебе нагоняй.

Вспомнив, что на моём попечении оставили Куфе, я погрустнела. Ведь он то ревёт, то напрудонит в штаны или изойдётся соплями. А ещё его может вырвать. Кеела, самый младший ребёнок. Так что напрасно я радовалась, особенно учитывая тот факт, что мама с тётушкой и Бо Шитали вернулись только на следующий день и мне пришлось пропустить школу. Я пыталась быть хорошей хозяйкой и поджарила шесть стручков окры[37], но они подгорели. Потом я приготовила целую кастрюлю ншимы, но она получилась комковатой и невкусной. Тем не менее Тате поел её и сказал:

– Спасибо, мванаке, накормила.

– На здоровье, – улыбнулась я.

Потом вернулись наши женщины и привезли завёрнутую в зелёное одеяло бледнолицую малышку с чёрными кудряшками. Она не плакала, а мяукала, как котёнок. Бо Шитали ласково ворковала над ней, вкладывая сосок в её ротик. Итак, родилась девочка. Куфе ревел всякий раз, когда плакала она, и орал белугой, когда её брали на руки. Но постепенно все привыкли к её присутствию, и даже Тате перестал играть в молчанку с Бо Шитали. Ну, а потом в банк пришли платёжки, положив конец долгому безденежью.

Наступил ноябрь, малышке исполнилось два месяца. В один из таких дней Тате ввалился домой «под градусом» и крикнул с порога:

– Шитали! Поди-ка сюда.

– Ша? – откликнулась из комнаты девушка.

– Подойди и принеси ребёнка.

– Ну что, заплатили? – ровным голосом спросила мама, принимая из его рук пакет с хлебом, сахарным песком и красной пачкой чая.

Тате кивнул, не глядя на маму, и сказал:

– Позови Шитали.

– Она уже идёт.

Мы все собрались в гостиной.

– Красивая девочка, – сказал Тате, беря на руки малышку и стараясь унять дрожь в руках. – Ты настоящий подарок. Лимпо. – Девочка загулила. – Лимпо, мне наконец-то заплатили зарплату.

– Добро пожаловать в семью, Лимпо! – засюсюкала тётушка Грейс.

Ранее, когда Лимпо было три недели от роду, тётушка заявила, что ей надоело на нас пахать и она возвращается домой. Под «пахотой» она подразумевала водные процедуры, которые она устраивала для Бо Шитали. Каждый день тётушка заводила её в ванную комнату, выливала на неё ведро горячей воды, а потом заставляла сидеть в тазике с холодной. Мама всякий раз выгоняла меня на улицу, но я всё равно подглядывала в окошко. Как бы то ни было, процедуры возымели благотворное действие на Бо Шитали: она больше не сгибалась в три погибели и сидела ровно. Больше у неё ничего не болело. Всё происходящее мне было внове, и я с удивлением таращилась на пятна от молока, проступавшие через её одежду.

Когда тётушка Грейс объявила о своём отъезде, мы даже радовались. Мама что-то напевала себе под нос, помогая тётушке собирать вещи и даже не замечая, что та обиженно хмурится. Тётушка была сварлива и ворчала по любому поводу: то у неё Куфе забаловали, то у неё Али хлюпик, а «Грейс слишком упряма». Моё полное имя – Чимука Грейс Мвия, но тётушка упрямо отказывалась называть меня Чимукой или просто Чичи. Или ещё она могла заявить: «Шитали неправильно кормит ребёнка, когда-нибудь она придушит её своими грудями» – и снова хмурилась. Один лишь Тате был для неё идеальным, да и Тате боготворил свою старшую сестру. Но из-за неё он перестал звать меня мванаке и отдал ей нашу комнату. Поэтому пусть уезжает.

Следующим днём была суббота, а по субботам мы с мамой ходили в церковь. Проснувшись с петухами, я помогла сложить в зелёную корзинку еду, питьё и сменку для Куфе. Мама уже переоделась в синюю одежду Матушек Доркас[38] и нацепила поверх афрокосичек белую вязаную шапочку из хлопковых ниток. Папа ещё спал, и по дому разносился его раскатистый храп. Когда мы вернёмся, тётушка Грейс уже уедет. Радостно улыбаясь, я выскочила вслед за мамой на улицу.

– Али, поспеши! – крикнула я.

Мама несла на руках Куфе, а я остановилась в ожидании, когда Бо Шитали принесёт мне корзинку. Каково же было моё удивление, когда я увидела направляющуюся к нашему дому делегацию из двух мужчин и Хамфри. Вернее, мужчины тащили его чуть ли не на аркане, как испуганного телёнка. Подойдя к маме, мужчины тихо поздоровались, а Бо Хамфри смущённо опустил голову. И тут на улицу выскочила Бо Шитали с нашей корзинкой. Увидев возлюбленного, она вся зарделась, а Бо Хамфри робко улыбнулся, и на щеках его обозначились две ямочки, в точности такие же, как у Лимпо. Бо Шитали выронила корзинку, и содержимое, включая термос, вывалилось на землю. Спящий до этого в слинге Куфе проснулся и заревел.

Через минуту в дверях появился Тате.

– Даже в выходные поспать не дают, – пробурчал он и тут увидел делегацию. Бо Шитали опустилась на ступеньки и заплакала, уронив лицо в ладони. Тате тяжело задышал, гневно раздувая ноздри, а Бо Шитали начала горестно заламывать руки. Тяжёлой поступью Тате подошёл к Бо Хамфри и посмотрел ему в глаза. Улица Манчинчи потихоньку просыпалась, мимо с жужжанием проносились машины, но всех участников мизансцены словно накрыло куполом тишины. Два родственника Бо Хамфри вышли вперёд и умоляюще посмотрели на Тате. Я задержала дыхание. Тишина казалась материальной.

И тут папа заговорил, заикаясь и еле сдерживая свой гнев:

– По-по-шли вон! Во-вон от-сю-сюда!

Самый старший из родственников опустился на колени и заговорил на лозийском, явно извиняясь, но Тате оставался неумолим.

– Я ска-за-зал, вон от-сю-сюда! – Тате уже кричал, не в силах сдерживаться. Он так кричал, что Куфе испуганно умолк, зато в спальне проснулась и заплакала Лимпо.

Всполошившись, Бо Шитали убежала в дом, а Тате продолжал извергать угрозы, судорожно глотая воздух и полуприкрыв тяжёлые веки. На лице его выступили капли пота, на лбу резко обозначились синие узловатые вены. Папа так сильно заикался, что перешёл на лозийский. Слова летели в мужчин, словно камни, и они даже отшатнулись, поражённые, а папа, задыхаясь, обхватил голову руками. В доме, несмотря на увещевания Бо Шитали, продолжала плакать Лимпо. Любопытная Бана Муленга так сильно перегнулась через перила своей веранды, что едва не упала. У дороги собралась ватага мальчишек и тыкала в нас пальцем. Мне было так стыдно, что я не знала, куда деваться. Не дождавшись прощения, старый родственник Бо Хамфри поднялся с колен.

– Хватит уже, Алисинда, – вмешалась подоспевшая к брату тётушка Грейс, и Тате, весь какой-то опустошённый и притихший, вернулся в дом, опираясь рукой о косяк. Я громко выдохнула. Мы все стояли, ошарашенные, а мальчишки утолили своё любопытство и убежали. Немного придя в себя, мама сказала тётушке Грейс, что мы всё-таки пойдём в церковь, и попросила её не уезжать ради Тате. Моему разочарованию не было предела.

Когда мы вернулись из церкви, Бо Шитали баюкала Лимпо на руках, а Тате слушал своего любимого певца Лаки Дьюба[39], невпопад подпевая и ужасно фальшивя. Бо Шитали отнесла дочку в спальню и принялась бродить по комнате, перебирая стопку глаженых распашонок и стирая с мебели несуществующую пыль. Тётушка Грейс жарила на кухне огромную тиляпию, зная, что мама по субботам предпочитает не работать, считая это небогоугодным делом. Мама вошла на кухню и сказала: «Счастливой субботы». Тётушка Грейс молча перевернула тиляпию, разбрызгивая кипящее масло.