– На то вы и мужики, чтобы в дом тащить, – приговаривала она, продолжая следить за дискуссией в телевизоре.
– Лениво как-то, мам. Вот в баньку бы сейчас. Плохо, что нашу разобрали.
– Так ты и разобрал, дурень, – смеялась старуха и поправляла красный платок с ландышами, туго повязанный на седой голове. – На дрова порубил, продал, чтобы в Афганистан съездить. Сдался тебе этот Афганистан?
– Из степей мы вышли, мам. Надо к корням тянуться, к тюркам. Ты вот знаешь, что в нас гены татаро-монгол? Перемешались мы с монголами и финно-уграми.
– Ой, не сочиняй мне, Ромка. Чай будешь?
Долго слушать разные байки сына Нина Антоновна не могла. Он заходил на сотый круг в своих присказках о монголах, корнях. Все вещал и вещал о теории Льва Гумилева, о которой ему поведал Захар. В бытность закадычный друг даже учился в университете и наверняка кончил бы, если бы у родителей деньги не кончились. Перестройка, как буйный ураган, пронесшийся по земле, изломала планы всему народу, в том числе и Водкиным. Благо дом в девяностые сохранили, не продали и укрепили – там и живут теперь Катерина с Захаром, Оленька с Диком.
– Пойду я пивка попью на свежем воздухе. Че добру пропадать?
– Иди.
Нина Антоновна слабо махнула рукой. Роман снова исчез из дома, и теперь стены наполнялись одним лишь хлюпаньем и чавканьем старухи. Она, поубавив громкости в телевизоре, стала ходить по залу и рассматривать фотографии отца Романа, погибшего в Афганистане.
«Может, потому его так тянет в эту Азию» – думала про себя старуха и касалась горячими пальцами застекленных фотографий. Снимки в сепии напоминали об унылых советских временах, о дефиците, о стареющем Леониде Ильиче, но в то же время возвращали мать Романа к молодости, к училищу, где она повстречала его отца. Леопольдовичем он стал себя называть почти случайно, без задней мысли. Вбил в голову, что потомок Габсбургов. С тех пор и повелось на Старой улице называть его так.
А мать все скучала. Без интереса бродила по дому, ловила краем уха новости про осаду Мариуполя, а сама крестилась перед Спасителем и благодарила, что есть крыша над головой, мятные пряники и сын Ромка.
«Не пропадем мы. Не пропадем» – шептала она и вставала на колени. Преклоняла усталую, полную дурных мыслей голову. Сухие солоноватые слезы вытекали из уголков маленьких темно-карих глаз, почти потускневших. Нина Антоновна не носила очков, считая, что они сильно старят ее. Потому тыкалась порой наугад, ощупывала стены и столы, ручки выдвижных ящиков и кухонные шкафы. Не угасшая до конца пространственная память выводила из затруднительного положения.
А Роман раскурился на скамейке, с которой открывался дивный вид на мирно текущую Волгу. Дом их, расположившись аккурат напротив избы Водкиных, стоял на конце улицы. Зимой, когда топили русскую печку, над ним вздымался черно-серый дым. Морозный ветер нес его вдаль, в сторону реки, и, греясь об печки, смотрели друг на друга Захар и Роман через окна на кухне, махали и тосковали по рыбалке, пиву и молодости.
Захар вышел на прогулку с Диком. Немецкая овчарка преданно вылизывала розовым языком грязные от земли руки хозяина. Они шли в сторону берега, вдоль которого пес носился, чувствуя себя счастливым и свободным от тяжелой металлической цепи. Леопольдович потушил сигаретку, расправился с первой бутылкой «Жигулевского» и закусил кальмарами. Пособие по безработице почти кончилось, и тогда он залез в сбережения матери.
«Все равно доложит. Ей хорошо сестра пособляет. А мне некому пособить. Один я. Только я и Бог» – думал Роман, пережевывая кальмары из «Пятерочки».
Громко распелся Григорий – черно-красный петух Водкиных. Катерине уступили его еще цыпленком с большой скидкой. Гриша вспрыгнул на плетень и закукарекал во всю ивановскую. Пронзительный крик пронесся по Старой улице, и тогда петух и Леопольдович встретились взглядами. Птица еще долго смотрела на мужчину, а затем, испугавшись, спрыгнула обратно. Гриша побежал строить кур, а Роман, пошел бродить с бутылкой по району в поисках собеседника, с которым он мог бы обсудить победу над украинскими боевиками.
Глава III
Снег полностью сошел с безутешной русской земли. Крупные, толстые грачи облюбовали дворы и пришкольные сады, на которых важно вышагивали, каркая друг на друга. Солнце рассыпало золотистую пыль после полудня, и город, не успевший проснуться после зимы, в ленивой неге расплывался под горячими лучами. Все больше пенсионерок, подобно ящерицам, выползало на подъездные скамеечки, чтобы погреться, пока не зарядил дождь.
В школах во всю трубили об ОГЭ, но главным образом, конечно, о ЕГЭ. На него молилось полгорода, те дети, что мечтали хоть на несколько лет вырваться из Торфянска, чтобы немного понюхать губернского или столичного воздуха. Мечты, нежно оберегаемые, создавали ту упоительную атмосферу грез и надежд, без которых мрачная, тоскливая жизнь стала бы еще серее и беспросветнее.
Самих же подростков ни один из экзаменов не удерживал от вечерних прогулок. Наконец наступало их время, сладкая пора, когда можно выбраться из душных квартир и школ, безбожно отапливаемых в +10°. И они вырывались из родительских, репетиторских и учительских клещей, рвались за пивом, и те, кто постарше, покупали на всю компанию литров десять – не меньше.
Прохожие надменно вздыхали, но, вспоминая себя в девяностые и нулевые, стыдливо отводили взор и старались позабыть, что в Торфянске до конца лета утверждается время разгула, похоти и хвастливой любви. Горожане все больше отводили глаза и от бородатых мужчин в военной форме, движущихся ровными колоннами к военкомату. Обещанные сотни тысяч манили их, как манит мясо в маринаде и красное вино ос на загородном застолье. В конце концов, каждый приходил к мысли, что «чем меньше думаешь – тем меньше болеешь». После пережитой кое-как пандемии такие рассуждения оказались более чем уместными.
Ленка Старовойтова выносила мусор в один из погожих деньков. Сегодня, на выходных, она не работала: поменялись сменами с Катькой. Той всяко лучше, чем дома находиться, потому как у Захара новая наука: уходит в запой на неделю каждый месяц. До того просто баловался, любил бухнуть, а если и уходил в запой, то не чаще, чем раз в квартал. Теперь график изменился. Пока были деньги, был и запой.
Запойная жизнь била ключом. Пока Ленка справлялась о здоровье местных бабушек, вытянувших ноги в поношенных гамашах и валенках, Водкин пускал слюни напротив телевизора. Затем, осилив полбутылки беленькой, перебирался на диван, с которого свешивал тяжелые ноги и принимался храпеть. Слюна, падавшая со слабых зубов Захара, окропляла давно размякшую под весом мужчины подушку с розовыми цветочками. Он не то спал, не то дремал, но краем уха слышал, как жена собирается на работу, как ищет бутылки по всему дому, как ставит новую, припрятанную на случай, если муж захочет опохмелиться. И он тайно улыбался, зная, что жена ни за что не бросит его, чтобы ни случилось.
Ленка, выкинув мусор, возвращалась к пенсионеркам. Те часами судачили об экзаменах внуков и бракоразводных процессах дочерей. Женщина набиралась сил и смелости, чтобы спокойно выслушивать эти пресные, но такие важные для старух рассуждения о любви, изменах и бытовухе. Все то, что описывали живые свидетельницы косыгинской реформы, ложилось на сердце Старовойтовой тяжелыми могильными плитами. Треп старух будто бы еще сильнее погребал ее под землю, отправлял на свалку истории, неудачницу и бесприданницу, так и не нашедшую себе места в этой жизни. Но она слушала их. Старухи оставались последней ниточкой, что связывала Ленку с тем поколением, к которому принадлежали уже покойные родители. Хотелось послушать стариков – сил не было!
– Леночка, а у тебя-то как дела? – обращалась Марья Васильевна, бывшая учительница географии в школе Ленки и Катерины.
– Да потихоньку. Как у всех, наверное.
Отвечая, Ленка краснела, стыдилась, что рассказать ей совсем нечего. Пенсионерки, хоть и не блистали умом, но, острые на язык, всегда находили, чем поделиться, что обмусолить и кому перемыть кости. Марья Васильевна расхохоталась, но расхохоталась по-доброму, не для того, чтобы укорить Ленку или не дай бог обидеть, а лишь для того, чтобы помочь ей вспомнить действительно что-то важное.
