– Ну помню… – ответила Катерина и вновь затянулась арбузом и дыней.

– Он же по первому зову подскочил. Все починил, все сделал. Ай да Захар, ай да сукин сын! За него держаться тебе надо, Катька. Держись-держись! Скоро все наладится.

Слушая лучшую подругу, Катерина все же не переставала удивляться, насколько коротка память у Ленки. Она помнит размеры причиндалов всех тех, кто побывал у нее в гостях, знает на зубок курс доллара, отлично осведомлена о новых политических расследованиях, но про поведение Захара будто бы забывает сразу, стоит Водкиной завести прежнюю песню.

В погожий весенний денек, когда коты шастали по огородам и пытались ловить кур, вышедших на прогулку, Катерина рассказывала мужу, как обсудили они с Ленкой войну. Захар натирал сияющую на солнце лысину, переодевался для работы в огороде и посмеивался с украинцев.

– Думают, что русского медведя могут победить? Не, быстро все кончится. За три месяца решат вопрос. Летом в Киев поедем, Кать, – говорил он и проходился по грядкам.

Земля, влажная, липкая, пачкала и без того грязные руки Захара. Работал он лениво, почти что и не работал, а так, напевая разные песни и срамя главу города, ходил по огороду, подвязывал кусты малины и черной смородины, чуть-чуть помогал жене с теплицей. Сама же она, причитая и вздымая полные грусти глаза к блеклому небу, отмечала у себя в голове, где посадит чеснок, где огурцы, а где петрушку.

Петрушку Захар любил, а вот перец, слишком безвкусный и «непитательный, совсем не примечал. Катерина была бы рада перестать сажать перцы, но Оленька, приезжая после сессии домой, любила заботиться о них и после подавать к столу. В особенности запали в душу фаршированные перцы, которыми она занималась ночью, когда мать спит, а отец залипает в телевизор на политические передачи или военное кино.

– Эй, Захар! Захарка! Ну ты где? – раздавалось с улицы.

Знакомый писклявый голосок выдал его обладателя: к железной калитке, скрежет которой противно сипел, деловито подошел Роман Леопольдович. Пройдоха со Старой улицы, ближайший сосед Водкиных, он нигде не работал и большую часть дня проводил в прогулках и поиске бутылки дешевого пива. Водка валила Романа на раз, и потому он начинал с пива. Переходил к беленькой лишь по особым случаям, например, в годовщину смерти жены, проработавшей двадцать пять лет на овощебазе, или в День Рождения Виктора Цоя, любимого исполнителя, напоминавшего ему об ушедшей молодости.

– Захар! – еще раз окликнул закадычного друга Роман и подтянул штаны.

Спортивки, вечно порванные и похабно топорщащиеся на худых, точно жерди, ногах, выдавали в нем не то наркомана, не то психа, сбежавшего из Бурашево. До него, конечно, больше сотни километров, но Катерина с дочерью часто шутили между собой о том, что по Леопольдовичу давно плачет палата №6. Слабо представляя себе происхождение этого выражения, народным духом и интуицией они чувствовали, что палата №6 – последний круг ада, место, куда попадают на голову больные, место, где они чувствуют себя вольготно, словно у себя дома. Оленька, лицезрев пьющего отца, шептала матери, что с «радостью бы сдала их обоих в наркодиспансер». Катерина, вздыхая в ответ, читала дежурные нотации и журила дочь, не в силах противопоставить что-либо здравое и толковое. Однако суровая, жертвенная любовь брала свое: уж слишком жалела она Захара, такого бесстыжего, обнаглевшего, но все же родного и милого ее горюющему сердцу.

Леопольдович довольно скалил желтые больные зубы, разводил в сторону длинные трясущиеся руки и залезал черными пальцами в нечищеные уши. Оглядываясь по сторонам, он нервно притопывал в ожидании ответа, и похабная ухмылочка украшала безобразное, все в шрамах лицо, местами опухшее, а местами осунувшееся. Неприятный, почти что мертвенный цвет его отпугивал Оленьку, но по дороге в школу, когда дочь Водкиных еще ходила туда, Роман любил подкараулить девушку и прогуляться с ней, чтобы вновь показать валюту Ирана и рассказать о путешествии в Афганистан, на маковые поля.

– Чего тебе, Ром? – наконец-то отреагировал Захар.

Он помогал жене с крокусами и розами, которые она высаживала в теплице, чтобы потом, когда те подрастут, пересадить их в огород. По двору вновь пронеслась кошка, выбежавшая из избы Водкиных. Черная, с белыми лапками, Дуся носилась как угорелая, будоража сонных и ленивых кур.

– Весело у вас, соседушки. Пойдем, потолкуем, может? Я тут новости смотрел. Мариуполь в кольцо берут. Азовцы засели, падлы. Пойдем, а, Захар?

Водкин тупо глядел в землю, ковырял носком ту ее часть, что была ближе к забору. За ним простиралась необъятная тверская земля, волжский берег, с которого несло свежестью и любимой болотной сыростью. У Романа звонко побрякивали бутылки, шуршали чипсы и кальмары.

– Сесть хочешь где-нибудь? – поинтересовался Захар и приоткрыл калитку, будто готовясь впустить друга в избу.

– А почему бы у вас не сесть? Давайте? И Катюха с нами, правда же?

Катерина молчала, как молчит лошадь, на которой держится худое хозяйство. Без нее давно решаются все вопросы, и она, все больше превращаясь в предмет интерьера, приносящий к тому же доход каждый месяц, почти не вступала в разговоры и споры с Захаром.

– Опять что ли? Три дня назад же вы сидели. У тебя тогда, Ром, Одессу брали. Может, хватит? Нам надо в огороде работать.

Лицо Романа исказилось. Его искренне удивляло, что жена Захара противится их посиделкам. На ум взбрели слова друга о том, как Оленька науськивает мать против Захара, как она жалуется на то, что они якобы «раздражают ее».

– Захар, чего встал? Помогай мне с розами. Набери в лейку водички, – приказывала Катерина, а сама, как немолодая гусыня, ходила вразвалочку между грядками.

Над Торфянском собирались могучие тучи. В воздухе усиливался запах пороха и меди, будто с самого Донбасса шла гарь братоубийственной войны. Накрапывало. Вдруг залаял Дик – пес Водкиных, наконец заметивший приход Романа Леопольдовича. Тот замер на пороге, никак не решаясь двинуться вперед.

– Так че? Не посидим совсем что ли? – проронил он и забренчал стеклянными бутылками.

– Неудобно как-то, Романыч. Потом, может? – виновато вопрошал Захар и жался к забору, опирался на калитку, чтобы не свалиться от стыда. Жгучая алая краска залила небритое, постаревшее в последние годы лицо.

– Ну даешь, Захар!

И Роман Леопольдович развернулся, чтобы вернуться восвояси, к матери-пенсионерке. Нина Антоновна закончила с грядками и уселась перед телевизором. Полдник проходил обыкновенно под жужжание старого телевизора, изрыгавшего мерзкие словесные конструкции про НАТО, однополую Европу и мигрантов из Сирии. Нина Антоновна, услыхав, что сын вернулся ни с чем, радостно перекрестилась. Один Роман пил редко, но все-таки пил, а потому мать все же поинтересовалась, чем он собирается заняться.

– Захар жене помогает, наверное? Как там она? – спрашивала Нина Антоновна и отхлебывала настоянной чай с ромашкой и липой.

– Да в баню ее, Катьку. Не дает нормально мужикам посидеть!

Гневаясь, Роман любил стукнуть по столу или деревянным стенам. Хилый удар почти не трогал икону Спасителя, пристально наблюдавшего из угла за Леопольдовичем и его матерью. Привыкшая к резким вспышкам гнева, Нина Антоновна безучастно разводила руками и макала мятный пряник в чай. Одутловатое лицо старухи желтело год от года, и каждым летом солнечные лучи опаляли дряхлые, свисающие щеки женщины. Она же, зная, что сын мало чем поможет с огородом, все выходила и выходила на грядки, полола землю, рылась в ней и добывала червяков для Захара и Романа, чтобы те, захватив с собой пивка на рыбалку, точно привезли рыбки.

Рыбку Нина Антоновна любила, и, готовая простоять за ней целый день, с радостью на устах подавала ее непутевому Леопольдовичу. С последней рыбалки прошло больше полугода. Старуха надеялась, что, когда установится весна и когда солнце пробудит к жизни их безутешный, многострадальный край, мужики двинутся за добычей.