Когда до их позиций осталось совсем немного, на нас посыпались стрелы и снова набросились со всех четырех сторон. Мы пальнули по врагам всего один раз, а потом отбивались штыками.

Когда мы отразили первый натиск, а враги отошли, чтобы перестроиться, наш маленький отряд, сохраняя строй, по приказу есаула потихоньку двинулся дальше на север. Враги следовали за нами, а потом снова напали.

Так и шло это дело в пустынной степи. Мы отбивали наскоки врага и с каждым разом наши силы таяли, подобно кусочкам льда, растворимых в коктейлях «Кровавая Мэри». Отставшим раненым враги на наших глазах отрезали головы, цепляли на копья и таскали их вокруг нас, причем зрелище это не придавало нам бодрости духа.

Я так устал за эти дни, что уже и не надеялся на спасение, как и все бойцы вокруг меня. Я просто бился изо всех сил, хотя их у меня осталась совсем немного.

Наконец, когда нас осталось совсем немного, около двадцати человек, случилось то, чего мы опасались больше всего.

На горизонте заклубилась темная полоса, а наши враги радостно закричали. Прибыли те самые подкрепления, которых они ждали. Впрочем, нас осталось так мало, что противник мог покончить с нами одним мощным наскоком. Но сейчас враги медлили, играя с нами, как сытый енот с куском пиццы.

– Ты смотри, – сказал Серовский, вглядываясь вдаль, а сквозь разорванную форму я видел у него раны на животе и груди. – А это точно их подкрепления?

Я оказался не самый глазастый из всех оставшихся бойцов, потому что сколько я не смотрел на постепенно увеличивающуюся лавину конников, то не мог разглядеть ничего, кроме неясных черных точек и клуб пыли. Зато другой казак, приложив ладонь ко лбу и вглядевшись пристально в надвигающуюся лавину, недоверчиво сказал:

– Кажись, там драгунские мундиры…

Я тоже вгляделся вдаль и теперь и сам мог поклясться, что вижу на всадниках форму нашей легкой кавалерии. Я почувствовал, как во мне затрепетала надежда на благополучный исход дела, робкая еще такая, сама не верящая в свое существование. Хотя, после всех потерь последних дней, я уже опасался рассчитывать на что-то лучшее.

– Как бы то ни было, они скачут с севера, – заметил я. – А это уже о чем-то говорит.

– Верно, – просветлел лицом Серовский и я увидел, что он легонько улыбается, впервые за последние дни. – Я тоже вижу, ребята, это драгуны. А вон и наш брат, казак.

Теперь уже и враги разобрались, что подкрепление пришло вовсе не к ним. Забеспокоились, зашевелились, начали быстро разворачиваться в сторону надвигающейся лавины всадников, но было уже поздно. Я видел, как колонна всадников, а это действительно оказались драгуны, сходу набросилась на перестраивающихся противников, предварительно осыпав их градом пуль из ружей и пистолетов.

Затем в дело вступили казаки. Эти действовали на другом фланге и тоже вскоре пошли в ближний бой на вражью конницу, поначалу тоже обстреляв ее на марше.

На обоих флангах вражеского войска произошла грандиозная свалка, но было понятно, что вскоре ошеломленный враг отступит. Тем более, что на севере продолжали вздыматься столбы пыли, красноречиво свидетельствующие о подходе основных наших сил.

– Ну, а мы чего стоим, ребята? – закричал Серовский. – Ну-ка, покажем супостату, что мы еще живы!

И он побежал на ближайший отряд врага, не заботясь о том, следует ли кто за ним. Впрочем, беспокоиться действительно было не о чем, поскольку за есаулом побежали все, даже раненые. Я, конечно же, не отстал от общего порыва.

Наша крохотная песчинка на весах сражения решила, наконец, исход дела. Враги дрогнули и начали отступление, под конец превратившееся в бегство под натиском нашей кавалерии.

Мы вздохнули с облегчением, глядя, как отходит враг, терзавший нас на протяжении нескольких дней. Я огляделся на измученных и окровавленных бойцов, нисколько не похожих на тех блестящих молодцев, что встретили меня в пустыне и подивился, что мы выжили.

От казачьего полка, преследовавшего неприятеля, отделились около полусотни всадников и подсказали к нам.

– Неужто это ты Степа?! – крикнул один, тоже есаул. – А мы гадали, куда твоя сотня сгинула?

Он поглядел за нашими спинами на оборонительные линии и укрепления, заваленные трупами, удивленно покачал головой и спросил:

– Это что же, вы с этой ордой все это время боролись? Это все, кто остался в строю?

– Ты Федя, сначала накорми и напои нас, а потом и расспрашивал, – ответил устало Серовский, опираясь на ружье, как на шест. – Не видишь что ли, ребята еле стоят.

Нас посадили на запасных коней и повезли из пекла сражения на север, к подходящим подкреплениям, растянувшимся по всей степи. Я привалился к шее коня и дремал на ходу, просыпаясь изредка от сильных толчков.

Проснулся я уже в армии, посреди целого моря скрипящих и тарахтящих повозок. Меня стащили с коня и отвели к одной из телег, где лежали раненые. Я повалился на солому, прикрывающую дно телеги и немедленно уснул, обливаясь потом от жары.

Проснулся под вечер, вернее, меня разбудили. Грохот колес телег так и не прекратился, мы продолжали плыть на этих деревянных лодочках по желто-зеленому океану степи. Раненые куда-то исчезли, рядом со мной по обе стороны телеги сидели двое откормленных господ, судя по мундирам, офицеры.

– А, проснулся, иноземный выкормыш, предатель и изменник отечества, – удовлетворенно отметил тот, что сидел справа, с толстыми щечками, но узкими масляными глазками. – Долго изволили дрыхнуть, ваше благородие!

– У-у-у, иуда и вражий прихвостень, – протянул второй, тоже мясистый и лоснящийся на солнце, но с широко распахнутыми голубыми глазами. – Разлегся тут, как в огороде на хуторе. Не желаете ли чайку, ваше высокопревосходительство? Может, расстегайчики за счет заведения?

– Нет, мне, пожалуйста, двойной гамбургер с жареной картошкой и молочный коктейль, – ответил я, невинно хлопая глазами. – Оплату карточкой принимаете?

Толстяки изумленно переглянулись и замолчали. Потом узкоглазый сказал:

– Ага, он опять свой балаган с юродствованием показывает. Только в этот раз тебе это не поможет, голубчик. Ты нам сейчас все расскажешь, скотина эдакая, все, что знаешь и все, что не знаешь.

– В то время, как враги нашего императорского величества денно и нощно вынашивают планы по его устранению и вовлечению страны в смуту и разруху, он здесь, видите ли, сумасшедшего из себя корчит! – возмущенно заметил голубоглазый. – Но ничего, скоро ты у нас соловушкой запоешь, дроздом белохвостым.

– У дроздов нет белого хвоста, – ответил я. – Ладно, господа, что вам угодно? Вы серьезно хотите сказать, что поверили бредням некоего Уварова и считаете, что я агент иностранной державы?

– Сигнал был и мы обязаны его проверить, – серьезно ответил узкоглазый. – А вкупе с теми данными, что поступили на вас из Петербурга, становится ясно, что вы очень непростая птица.

Я вздохнул, потому что наш разговор все время сбивался на орнитологию. Эх, умел бы я превращаться в птичку, сейчас бы взял и улетел отсюда за тридевять земель.

– Послушайте, я и в самом деле с самого детства страдаю неизлечимой болезнью психического свойства, – ответил я, решив, что в этой ситуации лучше всего косить под дурачка. – У меня бывают частые провалы в памяти, я хожу во сне и зачастую не знаю, как оказался в том или ином месте.

– Я тоже иногда хожу во во сне, особенно если перед этим в трактир заглянул, – хохотнул голубоглазый, но осекся под суровым взором напарника.

– А как же вы объясните вашу встречу с иноземным агентом в Чимкенте, который затем оглушил офицера Уварова ударом неизвестного оружия и скрылся вместе с вами? – строго спросил щелкоокий. – Тоже провал в памяти?

– Ну, как же, – вздохнул я. – Вы сами верите всему тому, что рассказал сей малоприятный субъект? Мы с ним поклялись дружить чуть ли не до гробовой доски, но Уваров предпочел оклеветать меня, кажется, из зависти.