И все-таки Марьяна сделала еще одну попытку, но совсем в другом смысле, вовсе не для того, чтобы поступить, стать актрисой, а потом мотаться по провинции и выезжать на гастроли в окрестные деревни, где перед спектаклями в холодных бревенчатых клубах актеры согреваются портвейном и водкой, а во время представлений обрывают плюшевые кулисы и сбивают фанерные щиты декораций с изображенными на них “окнами в сад”. – Да-да, я согласна с М., если ты не первый в этой профессии, то ты – последний, – говорила она Валерию, сидя в кресле и ввинчивая фильтр сигареты в длинный резной мундштук, – это был страшный вечер, я никогда не забуду, как шла по платформе, натыкаясь на носильщиков, толкавших свои тележки навстречу прибывающему составу, как искала в кошельке двушку, чтобы позвонить по единственному телефону, оставленному мне еще в Керчи какими-то оборванными туристами, на сутки остановившимися в дощатой времянке в глубине нашего сада… Это было года за два до моего приезда, и я даже не думала, что кого-то застану по этому телефону, но мне было совсем некуда деваться, потому что метро уже закрыли, а денег на такси у меня уже не оставалось, была только мелочь, которую я высыпала на ладонь, чтобы отыскать эту самую двушку, от которой, как мне тогда казалось, зависит, доживу я до утра или нет…
Когда она замолкала и начинала машинально шарить по карманам халата в поисках зажигалки, Валерий мягко брал ее руки в свои ладони и осторожными движениями высвобождал из ее пальцев мундштук, говоря, что курить сейчас не стоит, потому что все ее чувства должны быть предельно обострены.
– Да-да, конечно, – кивала Марьяна, – на чем я остановилась…
– Вы искали двушку, чтобы позвонить, – напоминал Валерий.
– Двушку?.. Ах да, конечно!..
ГЛАВА …
Я почему-то сразу вспомнил тот звонок, как только Валерий дошел до этого места в пересказе Марьяниной истории, жизнеописания, curriculum vitae. Пользуюсь здесь латинским термином лишь для того, чтобы хоть как-то подчеркнуть, что для Валерия ее “рассказ о своей жизни” был не просто вереницей случаев, которые могут в тех или иных вариациях произойти с любой красивой девушкой, приехавшей из провинции поступать в театральный институт; нет, для него это была “история болезни” в самом прямом, клиническом смысле слова.
Я в ту ночь сам пришел домой очень поздно, засидевшись за компьютером в вычислительном центре одного крупного патентного бюро, куда я проникал благодаря Володе, который после окончания университета работал там референтом иностранного отдела. Я же после защиты диплома устроился старшим лаборантом в институт докембрия, где довольно успешно симулировал трудовую деятельность, параллельно набирая материал для своей работы, а вечерами сидя перед сизым монитором и вгоняя полученные данные в мощный, собранный в одном из глухих “почтовых ящиков”, электронный ум, чья оперативная память размещалась в дюжине гудящих и мигающих лапочками вертикальных саркофагах болотного цвета.
Когда раздался звонок, я подошел к висящему на коридорной стенке аппарату, снял трубку и услышал девичий голос, спрашивавший Володю. Постучал к нему, он что-то недовольно пробурчал из-за двери, но потом все-таки вышел, шаркая тапочками и запахивая на груди синюю шелковую подкладку от кожаного пальто, служившую ему домашним халатом. Володя к тому времени уже снова женился и занял комнату Артура Карловича, уехавшего к какому-то внучатому племяннику то ли в Аргентину, то ли в Австралию. Я помню, как таможенники, явившись к нему для оформления багажа, долго осматривали бездонные внутренности громадного, уже обезноженного рояля, как вежливо просили развернуть многослойный тряпичный рулон с нотными значками на прачечных квитанциях и трамвайных билетах, заложенных между простынями… При этом мы с Володей наивно пытались остановить этот мартышкин труд, объясняя, что Артуру Карловичу было предписано покинуть любезное отечество в семьдесят два часа, и потому он не успел переписать свои сочинения набело – бесполезно, все перещупали. При этом Артур Карлович сидел на низенькой скамеечке под раскидистым пыльным фикусом и, положив на острые колени седой колючий подбородок, с тонкой презрительной улыбкой читал по пухлым губам таможенников, о чем они между собой шепчутся. А уже после того, как мы погрузили его багаж в крытый грузовик (рояль пришлось спускать из окна на блоках и тросах), и поднялись наверх, я увидел на двери в его комнату большой лист из нотной тетради, на котором жирным готическим шрифтом было вычерчено следующее изречение: ”Истина может открыться человеку в любой точке земного шара.” И P.S. бисерным петитом, с многоточия: “…если она вообще существует.”
Показав Володе на висящую поперек аппарата трубку, я ушел на кухню ставить чайник, и уже оттуда слышал, как он сперва недоуменно мычал в микрофон, а потом вдруг воскликнул: ”Да-да, конечно, какой может быть разговор?!. Какие еще такие извинения?!. Что за вопрос, конечно, найдется!..” Потом он негромко продиктовал наш адрес, положил трубку, вышел на кухню, отыскал окурок в консервной банке над газовой плитой, сунул в пламя горелки обгоревшую спичку, прикурил и сказал:”Понимаешь, старик, тут такое дело… в общем, у меня молодая жена, а тут откуда ни возьмись… ты уж выручи, будь друг, спустись, встреть девушку, потом как-нибудь сочтемся…” Я бодро сказал: нет проблем! – а когда уже стоял в дверях, Володя быстро подошел ко мне и, оглядываясь на дверь, за которой спала его нынешняя теща, приехавшая, чтобы забрать на лето в деревню свою названную внучку Олюшку, прошептал, теребя пальцами подстриженную бородку:”Ты, Андрюша, это… когда вы придете, ты эту девушку к себе, ладно?.. Ненадолго, на одну ночь, а потом я придумаю что-нибудь, а то молодая жена, теща, ну, в общем, сам понимаешь…”
– Да у тебя что, было с ней что-нибудь, что ты так тусуешься? – спросил я.
– Боже упаси! – прошептал Володя, взмахивая руками перед моим лицом, – совершенно случайное знакомство… Керчь, лето, море, виноградник…
– Дама с собачкой?
– Какая дама?.. С какой еще собачкой?.. Девчонка… Смуглянка-молдаванка… Поступать, наверное, приехала – хлопот теперь с ней не оберешься!..
– Ладно, разберемся, – сказал я, – ты только Гарика накорми, молочко я ему согрел, пипетка на подоконнике…
Гарик был слепой полосатый котенок, которого я нашел в помойном баке, когда помогал городским мусорщикам вываливать его в контейнер мусоровоза. Какая-то сволочь упаковала весь выводок в рваный полиэтиленовый мешок, бросила в переполненный бак, но когда его наклонили, мешок упал на асфальт, и оттуда, с трудом поднимая тупую слепую мордочку, выполз скользкий голый кошачий детеныш. Заталкивать котенка к его задохнувшимся в мешке братьям и сестрам у меня не поднялась рука; я принес его домой в дворницкой рукавице и поместил в коробку из-под торта, который принес Валерка в тот день, когда на его плечи легли новенькие лейтенантские погоны. Он же, увидев Гарика, точнее, услышав, как тот пищит, требуя своей капли молока из проколотой и натянутой на пеннициллиновый пузырек пипеточной груши, сказал, что при моей душевной травме – я тогда разводился со своей первой женой – котенок поможет мне обрести душевное равновесие, частично восполняя наносимый разводом ущерб. Я тогда отреагировал довольно резко, высказавшись в том смысле, что ему со стороны легко рассуждать, у него на плечах новенькие погоны, на локте молодая невеста висит, так что остается только шагать по жизни широким строевым шагом, “с тенью своей маршируя в ногу” как писал уже высланный к тому времени из страны Иосиф Бродский. Дарья, то ли машинистка из отдела кадров академии, то ли библиотекарша – точно не помню, да это сейчас и не важно – первый раз пришла тогда с Валеркой ко мне, чтобы повторно, уже в “интимной обстановке”, отметить присвоение своему жениху – я слышал, как она в коридоре говорила по телефону какой-то своей подруге “мы с женихом!” – первого воинского звания. Я видел, как в ответ на мою резкую фразу Дарья поджала губы и слегка подергала Валерку за рукав кителя, но тот только погладил ее наманикюренные пальчики и, чтобы сгладить возникшую неловкость, вытащил из своего новенького казенного “кейса” бутылку сухого вина и стал кулаком вышибать из нее пробку. У него это получалось довольно ловко, несмотря на то, что Дарья при этом кокетливо взвизгивала и говорила, что когда сухое вино открывают таким способом, то оно пенится и становится похожим на дешевое и теплое шампанское. В ту ночь они остались ночевать у меня, а я с Гариком в коробке отправился в комнату к шестилетней Олюшке, которая проснулась, когда я включил бра в изголовье топчана и, потирая ладошками сонные теплые веки, спросила, открылись ли у Гарика глазки.
