Я размышлял обо всем этом, стоя на углу напротив ночной аптеки и от скуки и усталости наблюдая за двумя оборванцами, выставлявшими на аптечном крыльце пустые лекарственные пузырьки, собранные по окрестным помойкам. Я знал, что Марьяна – Володя выкрикнул это имя в лестничный пролет, когда я уже выходил из парадной – должна появиться со стороны вокзала, и потому, глядя на землисто-бледные лица ночных бродяг, все же краем глаза обозревал пустынную уличную перспективу, погруженную в сизо-молочные сумерки белых ночей. Но когда Марьяна неожиданно появилась из-за аптечного угла, один из оборванцев по-видимому решил, что наступил “момент истины” и, бросив подсчет пузырьков, двинулся навстречу одинокой девушке, широко раскинув по сторонам грязные, торчащие из коротких пиджачных рукавов, ладони. У меня нехорошо екнуло под ложечкой, потому что за шесть лет работы дворником мне дважды приходилось присутствовать при оформлении милицейских протоколов на покойников, найденных мной же при выходе на утреннюю уборку участка. Один раз это было алкогольное отравление, а второй раз самое натуральное убийство со вспоротой сонной артерией, огромным размазанным пятном загустевшей крови под разбитым затылком и валяющейся рядом бутылочной “розочкой”. Так что преодоление дрожи в коленях стоило мне определенных усилий, но я все же справился со своим страхом и громко, через всю улицу, крикнул:”Марьяна, плюнь в рожу этому хорьку, пусть утрется, пока я до него дойду!”. И тут случилось нечто совсем неожиданное: Марьяна дождалась, пока “хорек” приблизится и, вместо того, чтобы отступить или плюнуть, подтянула к бедрам джинсовую юбку и с такой силой всадила ему в пах ногу в лакированной босоножке, что тот мгновенно скорчился, присел и заорал так, что в темном оконном проеме первого этажа дрогнула и чуть отодвинулась в сторону белесая сеточка тюлевой занавески.

– Я все-таки как-никак одиннадцать лет спортивной гимнастикой занималась, – говорила она мне, когда мы уже поднимались по лестнице, – так что вы, Андрей, могли и не вмешиваться…

– Ну, знаете ли, ночная улица это вам не спортзал, – возражал я, поворачивая ключ в замочной скважине, – здесь правил нет, одни волчьи законы…

– Можем и по волчьим, – сказала Марьяна, – я ведь из Керчи, а к нам летом не только юные пионеры на фанерных планерах прилетают…

Входя в комнату я чуть не наступил на Гарика, который напился молока, вылез из своей коробки и с тонким писком ползал среди стоптанных тапочек и разношенных полуботинок, беспорядочно толпящихся вокруг столбообразной вешалки с торчащими по радиусу деревянными крючьями. Марьяна тут же подхватила с полу беспомощного тупорылого зверька и, вглядевшись в его сморщенную мордочку, обнаружила, что он уже прозрел. И только потом, уже сняв легкую узорчатую кофточку и повесив ее на один из крюков вешалки, поинтересовалась, где Володя. Когда я объяснил ей все как есть и показал топчан, на котором она будет спать, Марьяна почему-то страшно растерялась, опять сняла с крюка свою кофточку, стала щелкать никелированным замочком сумочки и даже порываться уйти к какой-то своей тетке, жившей где-то в “спальном” районе. Но я терпеливо объяснил ей, что до тетки она сейчас никак не доберется, так как мосты разведены, и потому, если она в самом деле не хочет причинять мне дополнительных хлопот и беспокойства – она как раз больше всего упирала на эти самые “хлопоты” – то ей лучше всего лечь спать, тем более, что места у меня достаточно, да и комната поделена пополам книжным стеллажом как раз для таких случаев. Тут она опять успокоилась, повесила кофточку, сама застелила скрипучий холмистый топчан свежим, накануне полученным мной из прачечной бельем и, случайно наткнувшись в платяном шкафу на старую бархатную скатерть из ЖЭКовского “красного уголка”, на двух гвоздях растянула ее между стеллажом и стенкой. Выгородив себе таким образом “cпальню”, Марьяна попросила у меня коробку со спящим Гариком и, заполучив котенка, устроила его в уголке между изголовьем топчана, осыпавшейся стенкой и холодным паровым радиатором. От этой суеты Гарик проснулся, запищал, а когда Марьяна стала гладить и теребить пальцами его нежную пушистую шерстку, уткнулся мордочкой в кожную складку между большим и указательным пальцами и, закусив ее беззубыми деснами, тоненько и часто зачмокал, подергивая белесыми усиками.

Между всеми этими хлопотами мы еще о чем-то вполголоса разговаривали, переглядываясь поверх пыльных книжных обрезов, потом пили чай с ломкими каменными сушками, и угомонились часам к четырем утра, когда над колючей порослью телеантенн явственно вычернились покатые силуэты церковных куполов и угловатые обелиски дымовых труб. Перед сном я широко открыл окно, чтобы проветрить прокуренную комнату, а когда уже лег и с головой накрылся тонким армейским – подарок Валерия – одеялом, то вдруг услышал из-за стеллажа приглушенный плач.

Я в ту ночь почему-то отнес этот плач на счет Володи, мол, поматросил и бросил, подлец! – но не решился соваться за стеллаж с расспросами и утешениями. К тому же мои подозрения носили скорее вероятностный характер, абсолютной уверенности в них не было. Возможно, это происходило оттого, что я сам в этот период находился в состоянии разрыва, дело стремительно катилось к разводу, а тщательный анализ предшествующих этому прискорбному факту обстоятельств научил меня не спешить с заключениями в тонкой области отношений между мужчиной и женщиной. Конечно, не последнюю роль в той давней истории сыграла теща, которая никак не могла примириться с тем фактом, что ее зять вместо того, чтобы воспользоваться протекцией и уехать за кандидатской диссертацией на Дальний Восток, чахнет на ничтожной подсобной должности в каком-то затхлом реликтовом институте и, несмотря на диплом, продолжает мести улицу и таскать по лестницам вонючие мусорные бачки. Но главная причина была не в этих злополучных бачках, а в том, что я вдруг потерял чувство уверенности в собственной научной правоте. И хотя интуиция смутно нашептывала мне, что все идет нормально, в глазах моих бывших сокурсников, занимавшихся вполне традиционными разработками классических направлений, я порой замечал лукавые иронические искорки: ты, мол, Андрюша, парень, конечно, толковый, но занимаешься черт-те чем, мистикой, гаданиями на кофейной гуще… И только Вадик, мой бывший сосед по общежитию, сильно продвинувшийся по комсомольской линии, как-то при встрече сказал, что моя работа чем-то напоминает ему знаменитую сказку про двух мошенников-ткачей, выставивших главу государства на всеобщее посмешище. Мы встретились с ним сырым мартовским утром, когда я ломом скалывал наледь под угловой водосточной трубой, а он ехал на какое-то ранее совещание, и его черная служебная “Волга”, намереваясь на скорости перескочить через трамвайные пути, напоролась на обрывок колючей проволоки, бог весть как оказавшийся между рельсами. Раздался страшный хлопок, машина завалилась набок и встала, прижавшись к поребрику. Шофер вышел, покачал головой, полез в багажник за запаской, и пока он менял ее, стуча ручкой домкрата и звякая гаечными ключами, мы с Вадиком беседовали, укрываясь от мелкой измороси под козырьком газетного киоска. Потом Вадик упал на сиденье, помахал мне рукой, захлопнул дверцу и уехал, прижимая к округлившемуся животику строгий черный портфель, а я проводил глазами мерцающие как мармелад подфарники, перехватил лом и, прошептав: каждому – свое! – с маху расколол надвое ржавую ледяную линзу.

В ту весну эта фраза: каждому свое! – была чуть ли не главным аргументом в моих спорах с женой, которая тоже, вслед за тещей и чуть ли не ее словами повторяла, что ее интересует не какой-то абстрактный “каждый”, а лично она, я и – в перспективе – наши будущие дети. Являясь в наши с Володей дворницкие апартаменты, она только разводила руками, сослагательно вздыхала на тему “Почему бы не уехать на какое-то время…”, а оставаясь у меня на ночь, каждый раз недоумевала, почему я не прикладываю ни малейших усилий к тому, чтобы создать жилье, в котором могла бы жить любимая женщина. При этом мы мирно пили наш утренний кофе, я соглашался со всеми ее доводами, а потом, накинув на плечи ватник и взяв ключи от будки со своим производственным “инвентарем”, провожал ее до трамвайной остановки. Я полагал, что со временем все образуется само собой, и потому, когда она как-то случайно обмолвилась о том, что обедала в институтской столовой в компании недавно поступившего к ним в лабораторию младшего научного сотрудника З., я не придал этому никакого значения. И зря, потому что, как впоследствии объяснил мне Валерий, в совместной трапезе в той или иной форме присутствуют все элементы языческих ритуальных игр, весьма способствующих сближению человеческих существ на глубинном инстинктивном уровне. Особенно если это существа противоположного пола. Но его объяснения, по-видимому, запоздали, поступив тогда, когда “инстинктивный уровень” был уже достигнут. Случилось это после какой-то лабораторной вечеринки, которая началась с разбавленного и подкрашенного вишневым сиропом спирта, а закончилась довольно бурной и не вполне целомудренной сценой на заднем сиденье такси напротив ночной аптеки. Правда, жена, вырвавшись из цепких рук З. и поднявшись ко мне, честно сказала, что еще “ничего такого не было”, но по ее туманному, блуждающему где-то в “сумерках плоти” взгляду, по тому, как она тщательно поправляла на шее газовый платок, я с холодным отчаянием понял, что теперь наш окончательный разрыв покинул зыбкую почву гипотез и превратился в чисто номинальный вопрос времени. При этом мы продолжали встречаться, и один раз я даже остался ночевать у них в квартире, воспользовавшись тем, что тесть с тещей отправились отогревать и приводить в порядок одичавшую за зиму дачу. Но эта ночь была, по сути дела, прощальной, и мы, успев за четыре года сумбурной совместной жизни достаточно хорошо узнать друг друга, не только понимали все без уже не нужных слов, но как будто даже избегали их, чтобы ненароком не причинить лишней боли. Из того трудного ночного разговора я отчетливо помню лишь одну, сказанную уже где-то под утро, фразу: мне ни с кем не будет так хорошо, как мне было с тобой… – Ну что ж, – сказал я, мужественно играя желваками на скулах, – и на том спасибо.