К УАЗу мы вернулись в сумерках, а к избе Василя подъехали уже затемно. Тот предложил нам переночевать, но Валерий, глянув на сплошь затянутое низкими тучами небо, сказал, что ночью пойдет снег, а это значит, что ему непременно надо быть сегодня в городе, чтобы с утра убрать свой дворницкий участок. Генеральский УАЗ к тому времени уже уехал, и Василь довез нас до станции на своем “козле”, затянутом твердым как шифер брезентом. В моем рюкзаке было несколько кусков примороженной медвежатины, завернутой в кусок мешковины, но тащиться с этим мясом на другой вокзал и ехать в свое загородное общежитие мне не хотелось. И потому когда Валерка предложил мне переночевать в его служебной дворницкой комнатке, я с радостью согласился. К тому же соседи по комнате успели за первый семестр так достать меня своими манерами, что любая возможность переночевать под чьей-то чужой крышей представлялась мне отдыхом. Пока мы ехали в электричке, я успел в общих чертах описать Валерке трех своих сожителей – сокамерников, поправил он – но теперь я хочу бегло повторить эти очерки для того, чтобы еще раз подчеркнуть контраст между моим новым товарищем и этими “вольными студиозусами”.
ГЛАВА …
Их было трое, и каждый был по-своему колоритен. Приехавший из-под Ростова-на-Дону и кое-как поступивший на почвенное отделение Серега Жамойда отличался способностью пить во всякое время суток в любых количествах и пропорциях. При этом он не столько пьянел, сколько тяжелел и оседал на своей койке, положив на край стола громадные ладони и плюща плоскими широкими пальцами мундштук папиросы. Его семья жила на хуторе, отец со старшими братьями возделывал помидорную плантацию, нанимая рабочих на посадку, прополку и уборку. Живший по соседству дядька держал пасеку в сотню ульев, и потому денег на жизнь Сереге хватало. Из его разговоров можно было понять, что там, у себя, он был “первым парнем на деревне”, но поступление в университет так потрясло его простую цельную натуру и так сбило беднягу с толку, что он не придумал ничего лучшего, как в ожидании какого-нибудь очередного чуда погрузиться в темные меланхолические фантазии, подогреваемые дешевыми портвейнами из ближайшего к общежитию гастронома. Напиваясь, он пускался в длинные путаные разговоры о своей станице, высказывал весьма основательные и, по-видимому, толковые суждения о лошадях, но в конечном счете сводил все к тому, как один из его дедов дважды раскулачивал другого для того, чтобы cделать “процент”, и как раскулаченный, дождавшись затишья, возвращался на пепелище и под видом организации конного завода, поднял такое хозяйство, что “брата-чекиста”, ставшего секретарем райкома, заметили в “верхах”, засосали в какую-то из аппаратных “лакун”, но в конце концов смыли за борт волной очередной партийной “чистки”, прислав станичным родственникам копию судебного протокола с известным лаконичным резюме “десять лет без права переписки”. – Вот они, деды! – патетически восклицал Серега, доставая из тисненого кожаного бумажника темную фотографию с ломаными углами, где красовались два представительных унтера с торчащими как иглы дикобраза усами, – царская охрана, два метра ростом, подковы гнули – во народ был, а теперь что?!. Только и умеют, что книжки читать… Мой батя если и прочел их штук восемь, так это еще хорошо… А два братана старших как устав в армии прочли, так и завязали с этим делом – а какое хозяйство держат! Три коровы, бык, два коня, семь свиней, пасека – придешь, а там дух: мед, воск – как в церкви, ей богу! Серега со стуком опускал кружку на стол и широко размашисто крестился.
– Ты ж комсомолец! – поддевал его физиолог Вадик Медков, – тебе креститься – грех!..
– Молчи, паскуда! – мрачнел Серега, – чья бы корова мычала…
Здесь Серега был прав: в устах Вадика слово “грех” звучало как-то странно, чтобы не сказать двусмысленно. Вадик уже через пару недель после того, как мы все поселились в нашей комнате, привел откуда-то рыжую зеленоглазую подругу, выставил на стол пару бутылок водки, а когда она была уже разлита по стаканам, поднял тост за “свободную любовь”. Мы, конечно, поддержали, выпили и за “прекрасных дам”, причем Вадик как-то странно развил эту тему, сказав, что все дамы делятся на “дам” и “не дам”, после чего облапил свою “ундину” и впился в ее шею страстным и долгим поцелуем, оставившим на бледной девичьей коже по соседству с сонной артерией темный малиновый кровоподтек размером с пятак. Но это были еще цветочки, потому что когда водка была выпита, Вадик с подругой перекочевали на его постель и без тени смущения стали разыгрывать… ну, скажем, пластическую прелюдию к любовным играм. А сами “игры” начались почти в тот же миг, как в комнате погас свет. С бешеным скрипом панцирной сетки, стонами, воплями и прочим соответствующим аккомпанементом. Как я заснул в ту ночь – не помню, точнее, не понимаю. Наверное, сработал какой-то инстинкт, какая-то защитная реакция на ситуацию как таковую. А потом постепенно притерпелись, да и Нинка – так звали девицу – оказалась вполне “своим парнем”: варила нам супчики, жарила котлетки и отпаивала бульоном нашего четвертого товарища Севу Мурашевича, проголодавшего двадцать семь дней, чтобы проверить на себе оздоровительное действие голодовки. Сева был одержим светлой утопической идеей продления человеческой жизни до максимально возможных пределов. С этой целью он по крохам собирал всевозможную демографическую статистику, разнося по соответствующим графам бывших блокадников, узников концлагерей, пасечников, журналистов, дирижеров, а также отыскивая в городских коммуналках столетних старух и даже при возможности составляя их коротенькие склеротические жизнеописания.
– Тебе бы в нашу станицу, – говорил ему Серега, продувая мундштук папиросы, – там у нас два деда живут, одному сто четыре, другому – сто десять…
Сева слушал, кивал и стенографической вязью записывал в коленкоровый блокнотик фантастические жизнеописания станичных патриархов, особенно отмечая то, что им пришлось-таки поголодать на своем веку. Сам он голодал дважды: сперва десять дней, а потом двадцать семь. После второй голодовки Сева три дня молча пролежал на своей койке, отвернувшись лицом к стене, и Нинка, учившаяся на четвертом курсе первого медицинского, не только отпоила его бульоном, но и вызвала в наше общежитие знакомого психиатра, который пришел как бы к ней, но при этом почему-то стал приставать с разговорами к Севе. Тот что-то мычал невпопад, из чего психиатр сделал соответствующее заключение, и на другое утро в нашу комнату явились два санитара, которые бережно подняли Севу с койки, под руки свели его вниз по лестнице и, уложив на носилки, втолкнули в белый замызганный автофургончик с красным крестом. Сева не сопротивлялся; он только вертел головой, монотонным голосом перечислял библейских патриархов, доживавших чуть ли не до пятисот лет и, останавливаясь на лестничных площадках, поправлял сползающие на кончик носа очки с толстыми выпуклыми стеклами.
Серега решил отметить это событие большим количеством портвейна, но после второй бутылки вдруг впал в мрачную меланхолию, припомнив, как Сева ехидно допытывался у него, за каким чертом он притащился в Ленинград и поступил в университет, если там у них в станице все так шикарно. – Сидел бы, говорит, на завалинке, коровам хвосты крутил, подковы гнул бы – а я сам знаю, где мне сидеть, и что крутить, и никакие психи мне не указ!
Выдав парочку таких сентенций, Серега с такой силой стиснул в кулаке эмалированную кружку, что ее стенки захрустели, стрельнув в портвейн густой круговой очередью мелких и острых как бритва осколочков эмали. Потом он прошелся насчет “свободной любви” в том смысле, что если Вадик с Нинкой еще раз среди ночи разбудят его, лягнув спинку кровати, то остаток ночи им придется любить друг друга в коридоре. Про меня Серега выразился уважительно: вот, мол, работает человек, стремится, не хватило ему места на любимой кафедре, так он на полставки лаборантом в другой институт пристроился, только чтобы иметь возможность в свободное от основной работы время распяливать на стеклышках рыбьи кишки и таращиться на них в микроскоп.
