– И вот за него я выпью! – с этими словами Серега раскрутил свою кружку и единым духом влил в себя весь портвейн вместе с эмалевыми осколками.
Нинка побледнела, спрыгнула с колен Вадика, бросилась к Сереге и, обхватив маленькими жилистыми ладонями его квадратную широколобую голову, стала изо всех сил растирать ему уши. Серега от неожиданности замер, уставившись на Нинку красными выпученными глазами, а потом вдруг размахнулся и залепил ей такую затрещину, что та покачнулась, зажмурилась, упала на койку и даже слегка треснулась затылком об стенку. Вадик вскочил, обеими руками схватился за спинку своего стула, но я тут же пересел на него и, глядя в потемневшие глаза Сереги, стал говорить, что все нормально, и что сейчас ему не на Нинку с Вадиком надо кидаться, и срочно бежать в сортир и чистить желудок простейшим народным способом “два пальца в рот”. Но Серега послал нас всех подальше и, пересев на койку, стал утешать Нинку, неловко поглаживая рукой ее рыжие, мелко вьющиеся волосы.
– Прости, Ниночка, рука сама сорвалась, – бубнил он, – а это все фигня, у меня дед лампочки Ильича жрал и стаканы граненые…
– Дурак, – скулила Нинка, – оглобля конская, и дед твой был такая же дубина…
– Дубина, дубина, – соглашался Серега, – жеребца-трехлетка кулаком валил… А ты если пришла к людям, села за стол, так сиди и кушай!
После этого мы еще немного выпили, завалились спать, а под утро я проснулся от ржавого скрипа пружин и жутких протяжных стонов, весьма отличных от экстазных заходящихся воплей “свободной любви”. Я открыл глаза, привстал на локте и увидел, что Серега сидит на краю койке и, свесив голову, выдавливает из себя хриплую нутряную икоту. По обеим сторонам от него как два ангела, сошедших с небес, чтобы принять под руки отлетающую душу, светились полуголые силуэты Вадика и Нинки. Увидев, что я проснулся, Вадик громким шепотом сказал, чтобы я срочно одевался и бежал за кефиром в молочный магазин, где дежурят ночные приемщики. Я вскочил, кое-как натянул штаны, набросил на плечи плащ на тощей синтетической подкладке и, застягиваясь на ходу, рванул к двери.
– “Скорую” вызови! – сказал Вадик.
– Двушку давай! – сказал я.
– 03 – без монеты, – напомнил Вадик.
Машина пришла почти сразу вслед за тем, как я вернулся из булочной. Мы уже влили в Серегу литр кефира, но он по-прежнему стонал, скрипел зубами и перекатывался по койке, скрипя пружинами и держась руками за живот.
– Н-да, отыгрался хер на скрипке! – меланхолически заметил Вадик, когда санитары переложили Серегу на носилки и, сдвинув в сторону стол, понесли больного к выходу из комнаты.
– Назад!?. – вдруг истерически взвизгнула Нинка, – разверните носилки, сволочи! Нельзя ногами вперед!..
Санитары тупо затоптались на месте, но покорно развернули носилки и, ритмично покачиваясь, вынесли Серегу из комнаты.
Не знаю, помогло это или нет, но юный казак не только отлежался, но и всякими правдами-неправдами накрутил себе сорок четыре дня больничного листа, необходимых для оформления годичного академического отпуска. Кроме того, в больнице он выучился играть в преферанс и, вернувшись в общежитие, тут же стал прилагать полученные навыки к делу, затаскивая к нам в комнату преферансистов со всех курсов и факультетов и устраивая натуральные карточные марафоны, продолжавшиеся порой до пяти-семи суток с редкими перерывами на сон и пробежку до углового гастронома. Вадик и Нинка пользовались этими краткими передышками для “свободной любви”, а мне не оставалось ничего другого, как с утра уезжать в город на одной из первых электричек, допоздна торчать в лаборатории или библиотеке, возвращаться за полночь и, выпив стакан бледного чая с засохшим бутербродом, падать в свою койку и задергивать над головой ситцевый полог, укрепленный на ее никелированных спинках. Пару раз я навещал Севу Мурашевича, и по сравнению с нашей комнатой его отделение, где больные или лежали в постелях, натянув серые проштемпелеванные простыни на свои безумные головы, или тихо шаркая стоптанными задниками больничных тапочек, бродили по коридорам и проходам между койками, представлялось мне если не парадизом, то как минимум профсоюзным профилакторием. Сам Сева уже настолько пришел в себя, что его даже выпускали со мной в большой холл, заставленный цветочными горшками и деревянными бочками с пальмами, лианами и агавами, и мы примерно по часу гуляли в этой оранжерее, непринужденно болтая о всяких университетских делах и строя планы на будущее. Сева, например, вполне серьезно утверждал, что если к двадцати восьми годам он не сформулирует и не проверит на практике основные положения своей концепции продления человеческой жизни как минимум на порядок, он покончит с собой. Я указывал ему на очевидное противоречие такой постановки вопроса, говоря, что опыты такого рода как раз и требуют от исследователя максимального терпения, но Сева рассеянно отмахивался от моих нудных резонов и, протерев очки, вдруг трогал меня за плечо и безмолвно указывал на длинного костлявого дядьку, чей небритый, выдающийся как башмак, подбородок, почти состыковывался с кончиком тонкого горбатого носа. Дядька неподвижно сидел под фикусом, выпрямив позвоночник, положив на бедра широкие грязные ступни и сверля пространство глубоко вдавленными в череп глазами. – Вот разгадка, – таинственно шептал Сева, уводя меня в заросли тропических папоротников, – в прошлой жизни он был китайским ремесленником, до этого – мусульманским муллой, еще перед этим – рыцарем-тамплиером… Понимаешь?.. Я кивал и с некоторым беспокойством думал о том, во что превратится наша комната, когда Севу выпустят из этой тихой обители. Я пытался представить себе, свидетелем какого эксперимента станем мы на этот раз, и терялся в тревожных беспомощных догадках. Впрочем, первый рискованный опыт возник отчасти сам собой. За время Севиного отсутствия один из напарников Сереги по преферансу, физик, заметив, что в комнате холодновато, предложил скинуть с пустой кровати матрац и накоротко замкнуть в цепь ее голый суставчатый каркас. Сказано – сделано: кровать оголили, обмотали медным проводом ножку и спинку, воткнули концы в розетку, влепили “жука” на место сгоревшей пробки и, проветрив комнату от вони задымившейся на стыках краски, укрепили посреди сетки фирменную табличку с “Веселым Роджерсом” и суровой категоричной надписью:”Не влезай – убьет!” Серега по этому поводу страшно веселился и советовал Вадиму с Нинкой использовать этот полигон для отработки новейших приемов “свободной любви”.
Но больше всего поразил нас Сева, который по возвращении нисколько не возмутился таким бесцеремонным обращением с его скудным и убогим местом под тусклым электрическим солнцем нашей комнаты, уже окончательно к тому времени превратившейся в нечто среднее между карточным притоном и публичным домом. Напротив, он даже как будто обрадовался и, вместо того, чтобы повыдергивать медные концы из розетки над головой, отыскал за кулисами общежитейского клуба фанерный щит с ободранным горным пейзажем, положил его на свою наэлектризованную сетку, бросил сверху матрац, застелил его свежей простыней, одеялом и, положив в головах сухое и толстое дубовое полено, улегся на этом адском ложе, задрав костистый раздвоенный подбородок и вытянув вдоль тела длинные худые руки. Все это я узнал от Вадика с Нинкой, которые встретили меня, сидя в обнимку на коленкоровой банкетке в вестибюле общежития, куда я ввалился в три часа ночи, потому что проспал свою станцию и, проснувшись на конечной, восемь километров топал по темным шпалам навстречу мелкой колючей пурге. Идти к себе мы не спешили, потому что накануне был день стипендии, и в нашей комнате вторые сутки шла такая бешеная игра, что ее не смогло остановить даже столь странное поведение Мурашевича, явившегося из сумасшедшего дома. Мы еще немного посидели, покурили, а потом все-таки собрались с духом и решились вернуться в комнату с тем, чтобы общими силами постараться взять ситуацию в свои руки. Но там все разрешилось само собой еще до нашего появления. Едва мы поднялись на этаж и двинулись в сторону нарастающего шума, как дверь нашей комнаты со страшным треском слетела с петель, и в коридор, яростно матерясь и размахивая руками вывалилась темная фигура. Вслед ей вылетела бутылка, а за бутылкой головой вперед выпал еще один субъект, воткнувшийся в живот первому и, таким образом, сбивший его с ног. Они еще немного повозились у стенки, а потом кое-как поднялись и прошли мимо нас, опасливо оглядываясь и угрожающе ворча что-то напоследок.
