Но Владимир Вильямович Беренштам побывал в тех местах, когда Скочинские давно их покинули. Во времена Александра Медардовича Скочинского село Мача все еще считалось центром олекминской золотодобычи. Александр Медардович работал там торговым агентом.
Между Мачей и Нохтуйском – 2 километра, между Мачей и Олекминском – 205.
Олекминск расположен на левом берегу реки Лена в 630 километрах от Якутска. Олекминская крепость (названная так по правому рукаву Лены – Олекме, напротив устья которой и располагался острог) была возведена в 1635 году знаменитым покорителем Сибири и основателем многих сибирских городов Петром Бекетовым. Через полтора столетия укрепленный пункт получил статус поселка. Еще через девяносто лет, в 1843-м, неподалеку от Олекминска, в бассейне реки Олёкмы, обнаружены месторождения россыпного золота.
* * *
1 (13) июля 1874 года у молодых супругов Скочинских родился первенец – сын Александр-Юлиус. Это событие произошло в селе Солянка Олекминского улуса Якутии.
Солянка расположена в 15 километрах к северо-востоку от Олекминска, куда вскоре переехала семья Скочинских. В Олекминске они поселились в доме по улице Горная. Символическое название для улицы детства будущего горного инженера!
14 декабря 1874 года ксендз Шверницкий крестит в "городе Ольохме" "младенца Александра-Юлиуса", сына "дворян Александра и Людвики, урожденной Косцинкевичовой, Скочинских, законных супругов", родившегося "1 числа июля месяца 1874 года". "Восприемниками были Болеслав Лиходзиевский с Александрою Поповой в присутствии Лавр. Заборовского".
Один из восприемников – Болеслав Лиходзиевский – дворянин Бобруйского уезда Минской губернии, также участник Польского восстания 1863-1864 годов, с 1864 года находился в ссылке в Томске. Он – ровесник Александру Медардовичу Скочинскому: в 1874 году Болеславу около 30 лет. Похоже, из Томска на олекминские золотые прииски выехала целая экспедиция попавших под императорскую амнистию поляков!
Почти ровно через два года, 19 декабря 1876 года, ксендз Шверницкий вновь крестит новорожденного Скочинского – Анатолия-Эдуарда, родившегося "2 июля сего года в г. Олекме в 6 часов утра".
«Апостол Сибири» ксендз Христофор Шверницкий (1814-1894)
Ксендз Христофор Шверницкий – личность легендарная и трагическая. В юности, шестнадцати лет, участвовал в Ноябрьском восстании (1830-1831), был ранен, а после его поражения посвятил себя церкви, вступил в орден мариан (иначе – Конгрегация Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии), стал священником. Около десяти лет работал в Институте глухонемых и слепых в Варшаве – специализированном учебном заведении для детей, основанным в 1817 году ксендзом Якубом Фальковским (1775-1848), кстати говоря, выходцем из Гродненской губернии. Потом, вернувшись в родные места, создал подобную же школу в городе Мариямполе. А в 1846 году был арестован.
Ксендз Шверницкий обвинялся в распространении польской патриотической литературы. Пять лет он провел в Александровской цитадели – той самой, где, как мы помним, был расстрелян Трагаутт. С одной стороны она выполняла функцию укрепительного сооружения (в ней размещались регулярные войска Русской императорской армии, несущие внутреннюю службу); с другой – политической тюрьмы. Десятый павильон Варшавской крепости стал одним из главных казематов империи.
Потом узника освободили, но лишь частично – ксендз Христофор Шверницкий отправился в ссылку в Иркутск. Через несколько лет священнику позволили вернуться на родину, но он решил остаться в Сибири – быть там, где слово утешения и веры имеет особенный смысл. С 1856 года Шверницкий – настоятель прихода Вознесения Девы Марии в Иркутске, самого большого по протяженности римско-католического прихода в мире. Он много времени проводит в разъездах, навещает своих подопечных в самых глухих уголках. "Апостолом Сибири" назвал его папа Лев ХIII.
Приход, за который отвечал Христофор Шверницкий, совпадал территориально с современной епархией Святого Иосифа с центром в Иркутске14.
В 1879 году у Скочинских рождается третий сын – Лев Людовик. Затем дочери – Татьяна-Евгения и Кристина (Христина); потом еще сын – Степан.
Однако эти важные в жизни семьи Скочинских события случились уже не в Солянке и не в Олекминске.
Глава вторая. Из Олёкмы в Красноярск.
Отрочество. Гимназия. Первая любовь. Семья и родственники.
Загадка Зинаиды Скочинской
Дело в том, что в январе 1877 года Александр Медардович Скочинский подал прошение Якутскому губернатору о разрешении на выезд в Томск.
Но вместо Томска семья оказалась в селе Абаканское Енисейской губернии. В тридцатых годах двадцатого века оно было переименовано в Краснотуранское (Тураном называется один из притоков Большого Енисея, который в свою очередь является истоком самой полноводной реки России – Енисея). Еще через тридцать лет в этих местах развернулось строительство Красноярской ГЭС – и старинное село ушло под воду.
* * *
В 13 верстах от Абаканского, в Минусинске, жил революционер-народник Дмитрий Александрович Клеменц. В Сибирь он попал не по своей воле, а по этапу, после заключения в Петропавловской крепости. Первоначально местом ссылки был определен Якутск, но до него Дмитрий Александрович не доехал – заболел и более полугода провел в красноярской тюремной больнице. По выздоровлении же получил разрешение на поселение в Минусинск – и прикипел сердцем к здешним краям.
В 1882 году в Италии выходит знаменитая книга революционера Сергея Михайловича Степняка-Кравчинского "Подпольная Россия". Один из ее очерков посвящен Клеменцу.
Дмитрий Александрович Клеменц (1847-1914)
"Клеменц – один из самых сильных умов, бывших в рядах русской революционной партии", – пишет Степняк-Кравчинский. Не откажем себе в удовольствии привести еще некоторые отрывки:
"Он человек простой, душа нараспашку, веселый собеседник и бесподобный рассказчик. Его вольная, богатая речь, пересыпанная образами и сравнениями, блещет всеми сокровищами русского народного языка, которым он владеет с изумительным, крыловским мастерством…
Клеменц ведет свою пропаганду всю в шутках. Он смеется и заставляет хвататься за животы слушающих его мужиков, старых и малых, несмотря на всю их обычную невозмутимость. Однако он всегда ухитрится вложить в свою шутку какую-нибудь серьезную мысль, которая так и засядет гвоздем им в головы. Редко кому удавалось вербовать столько приверженцев из среды крестьян и городских рабочих…
Речи, которые ему случалось произносить иногда в каком-нибудь кабачке, выходили настоящими перлами искусства. Помню, как, отправляясь, бывало, с ним в поход по деревням, я часто по целым часам не решался вмешаться и прервать неисчерпаемый поток его блестящих импровизаций и, забыв про пропаганду, отдавался весь эстетическому наслаждению слушателя…
Часто одно его слово полагало конец самым ожесточенным спорам, улаживало разногласия, казавшиеся непримиримыми. Это влияние, которого он никогда не искал, которое рождалось, так сказать, само собой везде, куда бы он ни появлялся, особенно обнаруживалось в личных отношениях. Я не встречал человека, который возбуждал бы к себе такую страстную привязанность, доходившую до обожания, как Клеменц. Мне случалось перечитывать несколько писем к нему от разных лиц. Не знай я, от кого они были и кому предназначались, я принял бы их за любовные послания. И эта привязанность была вовсе не мимолетным увлечением, какое способны внушать к себе некоторые блестящие натуры. Такого человека, как он, нельзя забыть. Кто раз его полюбил, того не охладит уже ни расстояние, ни время.
В чем же тайна его единственной в своем роде власти покорять человеческие сердца? Тайна эта в глубине и широте его собственного любвеобильного сердца.
Нельзя сказать, чтобы он легко дружился с людьми; напротив, подобно всем глубоко чувствующим натурам, он туг на сближение и очень неохотно открывает свою душу перед посторонним. Он даже считает себя холодным, черствым, и чувства преданности, которые он возбуждает против своей воли, смущают, угнетают его; он считает себя не способным отвечать на них, и потому они ему кажутся точно чем-то украденным, на что он не имеет никакого права. Однако ни один из его многочисленных друзей не сделал бы ему подобного упрека.
Привязанность к нему самому ничуть не влияет на его отношение к людям. Это человек поистине неподкупный. Зато он не пропустит ни одной симпатичной черты в другом человеке и даже со свойственным его натуре великодушием скорей преувеличит ее цену. Он не имеет привычки смотреть на людей с точки зрения пользы, какую они могут принести партии. Среди своих товарищей-конспираторов он остался человеком. Если он с кем-нибудь сходится, то никогда не делает этого с задней мыслью, подобно большинству заговорщиков, которые принуждены рассматривать людей как возможные полезности для дела. Поэтому каждый чувствует себя с ним легко и свободно; каждый готов отдать ему всю свою душу и слепо идти по первому его слову, уверенный, что Клеменц всегда будет настороже и первый предупредит в случае малейшей опасности.
И вздумай он послать кого-нибудь на самое опасное дело, всякий готов будет идти без минуты колебания, так как раз это сказал Клеменц, то нет никакого сомнения, что дело стоит риска; иначе он не послал бы. Но в действительности Клеменц никогда не пользовался этой властью. Сам он охотно шел на всякий риск, но никогда не посылал в опасность другого. Даже в тех маловажных случаях, когда "нелегальный", в сущности, обязан обращаться к помощи посторонних, так как он сам рискует головою, тогда как для человека легального вся опасность ограничивается несколькими днями ареста, даже тут он брал все на себя, не допуская, чтобы другой рисковал из-за него хоть одним волосом с своей головы. Ни замечания, ни даже упреки самых близких друзей не могли поколебать этой щепетильности и заставить его не играть так легко жизнью, столь дорогой для дела. Вот именно последнего Клеменц ни за что не хотел признать. Он – воплощенная скромность, хотя вы не найдете в нем ни тени того униженного христианского смирения, завещанного нам веками рабства и лицемерия, за которым часто скрывается самое необузданное самомнение. Клеменц, напротив, человек независимый, гордый своим человеческим достоинством и не способный ни перед кем гнуть голову. В нем скромность является сама собой. Он искренне и решительно не признает за собой ни одного из тех замечательных свойств, которые приобрели ему столько поклонников. Благодаря какой-то оптической иллюзии, еще не нашедшей себе объяснения в науке, он видит все эти достоинства не в себе, а в своих друзьях".
