480 г. до н. э. Канун персидского вторжения. Воздух солнечной Греции заряжен атмосферой всеобщего предвоенного помешательства. Особенно сильна тревога в Афинах и Спарте – граждане этих полисов расправились с послами предыдущей персидской дипломатической миссии. Кажется, что шансов договориться с новым царём – грозным Ксерксом – нет. В Лакедемоне созывается всеобщее собрание: нужно выбрать двух мужей благородной крови, которые отправятся в стан к необузданному врагу – к самому персидскому царю, правящему необъятной империей в Сузах. Они должны оплатить собственной жизнью убийство посланников Дария. Из монолитного строя граждан выступили два аристократа. Это были Сперхий и Булис. Не прославившиеся ратными подвигами, они взяли на себя священное обязательство бороться за независимость родного Лакедемона на поприще дипломатии. После непродолжительного морского путешествия в Эгейском море греки ступили на персидскую почву. Изнуряющая жара, распространённая на немыслимые по греческим масштабам расстояния, подозрительные взгляды снующих по густонаселенным городам прохожих и местных торговцев, следующих по плотной сети речных и сухопутных артерий, делали посольство опасным и утомительным мероприятием. Но Сузы уже недалеко. На пути в столицу Сперхия и Булиса встречает малоазиатский сатрап Гидарн. Он делает лакедемонянам, на первый взгляд, соблазнительное предложение: подчиниться власти Великого Царя, который превратит их в могущественных людей на родине. Это был единственный способ не только спастись, но и многократно приумножить богатства. Реакция спартанских посланников поразила Гидарна – они решительно отказались. Геродот сохранил ответ Сперхия и Булиса: «Гидарн! …ты имеешь опыт лишь в одном; в другом же у тебя его нет. Тебе прекрасно известно, что значит быть рабом, а о том, что такое свобода – сладка ли она или горька, ты ничего не знаешь. Если бы тебе пришлось отведать свободы, то, пожалуй, ты бы дал нам совет сражаться за неё не только копьём, но и секирой»[1].

В этом коротком отрывке – суть эллинской свободы, как её понимали сами греки. Не «поголовное рабство» бесправных подданных, даже самых знатных и могущественных, как Гидарн[2], но свобода каждого как условие свободы всех. Государство не как доминирующий субъект экономических отношений и морально-психологический ментор, но как инструмент в руках объединения вольных граждан. Государство не как левиафан, нависающий над беспомощно коснеющим в его тени обществом, но как коллективная собственность и рациональная система, слаженная его равноправными членами для всеобщего благополучия. Именно поэтому греки и позже римляне проявляли чудеса героизма в войнах с соседями: они защищали свою жизнь, свою свободу и своё государство. В отличие от их врагов, греки были гражданами, а не подданными[3]. Вот становой хребет, на котором до сих пор покоится европейская цивилизация.

К ней на протяжении большей части своей истории относилась и Россия. Она с ученическим рвением взирала на поразительные успехи Европы на военном и технологических поприщах, но упорно отказывалась глубоко вживлять в свою плоть её фундаментальные принципы. Российские реформы имели целью перенять этот успешный опыт только в ограниченном утилитарном смысле, без коренной перестройки на европейский лад социально-экономической структуры.

Поэтому Россия разделила фатум прочих восточных империй, погрузившись в анабиоз механического вращения по порочному кругу цикличного развития. Периоды мобилизационного усилия, когда накопленное от Европы отставание преодолевалось волевыми толчками сверху всего за 10–15 лет, закономерно сменялись стадией стагнации и вторичного накопления отставания[4]. Государство оплачивало свой одномоментный взлёт жизнями и благосостоянием подданных – это дезавуировало запуск интенсивного роста. Законсервированная, обречённая на постоянную итерацию система продолжала нести в себе зерно воспроизводящейся отсталости. Закономерно наступает очередной период стагнации. И вновь «большой скачок». Подобно многовековым бюрократическим империям Египта и Китая, Россия оказалась в плену эквифинального цикла. Иногда он прерывался глобальным кризисом – «смутой» – этим общим местом в истории всех аграрных держав Востока.

Присущая Востоку цикличность имеет объяснение. Отсутствие здесь политической свободы конвертируется в критически слабые гарантии частной собственности. В условиях постоянно сохраняющейся угрозы конфискации и необходимости согласований с коррумпированной бюрократией устойчивое ведение хозяйства слишком рискованно и затратно[5]. Развитие ремесла и торговли искусственно сдерживается сверхвысокими налогами и монополиями, которые утверждает государство. Административный аппарат с недоверием взирает на нарождающуюся буржуазию – её доход не соответствует социальному статусу.

Такие ограничения вкупе с сохраняющимися рисками вынуждают предприимчивых подданных заниматься ликвидным «бизнесом»: ростовщичеством, финансовыми аферами, спекуляцией. Принося быстрые дивиденды, он в силу своей паразитической сущности не способен стать твёрдым основанием для производства национального богатства. Сама система сдерживает интенсивный рост, направляя подтачиваемое червём этатизма общество на колею непреодолимой нищеты. Отсутствующие частнособственнические стимулы наслаиваются на вседозволенность верховной власти, растворённой во всесильном бюрократической спруте. Как только ослабевает тотальный контроль центра подспудно развивающийся процесс «чиновничьей приватизации»[6] выходит наружу, придавая поступательный импульс дезинтеграционным тенденциям. Часто они дополняются межэтническим коллизиями и конкуренцией центральной и местной власти за контроль над территорией («двоевластие») – извечной болевой точкой полиэтнических держав.

Закономерный итог такого цикла – очередная смута, за которой следует восстановление централизованной деспотической империи в прежней ипостаси.

Деспотия облагает народ непосильными налогами, но хотя бы обеспечивает порядок. По нему очень скучают современники, живущие в эпоху постимперской анархии, когда на смену удушающей регламентации приходит свобода необузданного насилия. Окончательно стираются всякие права собственности перед лицом разбойничьей кавалькады или группы интервентов, поочередно обирающих крестьян[7]. Такие циклы Китай проходил много раз[8]. И Россия, став централизованной бюрократической империей в XV–XVI веках, также оказалась втянутой в нескончаемую кадриль деспотизма и анархии.

В перерывах между мобилизационными рывками Россия обращалась к передовому политическому опыту. Именно европейская цивилизация впервые предложила выход из ловушки скачкообразного развития – интенсивный рост, вырастающий из естественной самоорганизации рыночной стихии. Однако попытки перехода России на стезю эволюционного развития в ходе Великих реформ провалились. Итогом стало кровавое завершение цикла – революция и гражданская война. Вторая попытка низведения государства до уровня подсобного инструмента автономного общества была предпринята в 80-х-90-х годах XX века. Наша задача – не допустить повторения трагической развязки. В этом – гуманистический смысл представленного исследования.