– Хорошо. Прислать его сегодня?

– Нет, лучше в понедельник – с утра. Как появится Егоров, пусть и сис приходит – мы всё обговорим втроём.

– Значит, я могу быть уверена, что он для вас лишним грузом не будет?

– Послушайте, что вы постоянно об одном и том же? Я ведь сказал: не будет. Или…

– Или что?

– Или у вас к нему личный интерес?

Щелкунова покраснела. Хотя в столовой было жарко и заметить это представлялось делом непростым, Семён Ефимович заметил.

– Вы, помню, после летучки обмолвились, что давно его знаете. Откуда, можно полюбопытствовать?

Галина Викторовна, не найдя что сказать – или не желая, – дала настолько уклончивый ответ, что Кац ничего не понял.

– Вы очень дотошны, Семён Ефимович. Помните, как в «Криминальном чтиве» герой Траволты допытывался в ресторане у Мии Уоллес, за что Тони по кличке Страшила был выброшен из окна и пролетел четыре этажа?

– Я не смотрел этот фильм.

– Так вот: герой Траволты хотел узнать, делал тот «чёрный брат» Мии массаж ног или всё-таки нет. И спросил об этом её саму в первый подвернувшийся момент.

Семён Иванович уставился на Щелкунову, переваривая смысл сказанного. Что-то влекло его к ней, но чётко он это осознал только сейчас, по прошествии нескольких месяцев с их шапочного знакомства. Фильма он не видел, поэтому суть её пересказа не раскусил. А вот что в данную минуту ему было приятно наблюдать, так это её лёгкое смущение и растерянность. Вот так она выглядит, когда её раздевают перед половым актом, почему-то подумал он. Поймав взгляд Каца, Галина Викторовна огорошила:

– С ним я потеряла девственность. Он был моим одноклассником.

Семён Ефимович никак не ожидал такой откровенности.

– И вы об этом так спокойно говорите?

После признания Щелкунова обрела прежнюю уверенность.

– Никому другому не сказала бы. А вот вам говорю… И даже не понимаю, почему.

– Не знаю, заслужил я или нет, но… я признателен.

Ворошить сию тему дальше было бы бестактно, но домыслов откровенность Щелкуновой давала множество. Если бы речь шла о любой другой женщине, Кац бы и ухом не повёл, услышав то, что услышал, но зам по кадрам в своём новом окрасе, который она обрела буквально за двое суток, вызывала теперь его живейший интерес.

– Вы только не думайте, что между нами что-то есть, – словно предупреждая его домыслы, проговорила Щелкунова. – Я замужем, и счастливо, а сообщила вам просто… просто чтобы по-честному. Ведь его трудоустройство происходит с моей подачи. Не поверите, но после школы – а прошло уже двадцать с лишним лет – мы до сих пор встречаемся всем классом. Конечно, чем дальше летит время, тем меньше людей приходит… И вот нынешней весной на последней встрече в кафе он сказал, что ищет работу.

– Ясно, ясно. Я всё понял. Можно закрыть тему.

Остаток обеда прошел в молчании. Когда вставали, Кац сказал:

– Я провожу вас до кадров?

– Хорошо.

По пути обратно тоже ни о чём не говорили. Прощаясь у дверей, Щелкунова почему-то заявила:

– А вы при близком общении совсем другой человек.

– Вы тоже, причём в самом положительном смысле, – не растерялся Кац. – Ну что ж, приводите своего Егорова в понедельник, всё организуем, как договорились.

– Он не мой.

– Прошу прощения. Это слово «мой», «свой» – оно как паразит.

– Прямо с утра?

– Прямо с утра.

В этот момент дверь открылась изнутри, и собеседников едва не сшибла Федосеева.

– Ох, Семён Ефимович, здрасьте! Какими судьбами?

– Да вот… Обсуждали выход нового сотрудника.

– А-а, Егоров! К вам в лабораторию!

– Точно так.

– Договорились?

– Да. Жду его в понедельник.

– Ну, вот и прекрасно. Галочка, я на обед: если будут спрашивать, скажите, что я через часик.

– Хорошо, Римма Сергеевна.

Когда главная кадровичка повернулась к ним спиной, Кац легонько пожал ладонь Щелкуновой и, ни слова не говоря, отправился к себе. По дороге он пытался разобраться, что нового открылось для него в этой женщине. Что он знал о ней раньше? Да, симпатичная, да, за словом в карман не полезет. Работает по принципу «сказано – сделано». Теперь, после столь неожиданного признания, всё изменилось. Кац чувствовал к ней нечто среднее между отцовской любовью и стремлением к инцесту. У него даже возникла эрекция, хотя в его уже почтенном возрасте, да ещё после вчерашнего вплеска семени в Ольгу Валентиновну, новая, по его опыту, через такой ничтожный интервал никак не могла произойти. «Ну и дела!» – удивился Семён Ефимович, засовывая руки в карманы и пытаясь сдвинуть член вбок, чтобы не топорщились брюки. Когда он вернулся на место, лежащий на столе орех был окрашен в оранжевое.

По пятницам рабочий день на «Салюте» заканчивался в 16:00. Шёл уже четвёртый час, когда Семён Ефимович после тягостных раздумий о нехороших последствиях для его отношений с женой шага, что он задумал, всё-таки решился устроить в лаборатории междусобойчик, посвящённый завершению рабочей недели и пополнению штата. По гамбургскому счету эти поводы были пустяковыми, но уж больно он в душе настрадался. Голове требовался отдых от роя мыслей, да и «братки» обрадуются. Конечно, имелась альтернатива – купить бутылку и снять стресс дома. Но Кац знал, что жена, если принести домой пузырь, расслабиться не даст. Начнет пилить, с какой, дескать, стати ты вздумал портить мне пятничный вечер и тому подобное. Он дождался, когда в лаборатории воцарится полная тишина, и, ни на кого не глядя, вынес предложение в потолок:

– Ну что, спрыснем конец недели?

За столами оптимистично заёрзали, и первым, конечно, отреагировал Вован:

– Честь и хвала тебе, Ефимыч! Да и повод железный – новенького взяли…

– Новенький – это не повод. Вернее, повод, но только при его непосредственном участии. Причём он сам проставиться должен. Кстати, мне вот интересно, дотумкается он до этого в понедельник или нет?

Члены коллектива задумчиво переглянулись.

– Это ценное замечание, опять ответил за всех Карпов. – Но, понимаешь, первый день… Может застрематься. И потом он вообще не в курсах, как у нас тут с пьянками.

– Верно, – ответил Кац. – Значит, этот повод побережём до понедельника. А сегодня мы по-простецки, без всяких поводов. Прошла неделя – и…

– …и хрен бы с ней! – отчеканил хором свою фирменную шутку коллектив.

– Тогда, как и в среду: пьём спирт. Или кто-нибудь за благородным пойлом побежит?

– Да нет, нет… А какой смысл? Вернешься – будет пятый час, в проходной не пропустят! – раздались ответы.

– Значит, у нас есть всё, кроме закуски. Овечкин, у тебя яблоки на сей раз…

– Нету. Я брал с собой, да днем съел. Если б знал…

– Тогда вот тебе мелочь, сбегай в буфет за бутербродами, пока не закрылся. Ну, а мы здесь – пока то, пока сё… Стол бумагой накроем, водички нальём из кулера…

Во время приготовлений Семён Ефимович, которому бесы уже казались там, где их быть не может, бросал косые взгляды на орех: он выучил, что малиновый цвет – это цвет его, Каца, необъяснимого гнева, а оранжевый – цвет его же, Каца, сексуального возбуждения. А ведь употребление спиртного – тоже вещь, которую моралисты не приветствуют. В среду и в четверг, когда баловался алкоголем, Кац не обращал внимания на орех, – ведь тогда он ещё не понимал, что к чему. Сейчас ему стало интересно: может, в преддверии пьянки или во время неё орех окрасится во что-то новенькое? Пока же он был серебрист, и свой первозданный цвет приобрёл почти сразу после встречи Семёна Ефимовича с Щелкуновой.

Вернулся Овечкин-Портнов с бутербродами. «Последние взял! – объявил он. – Буфетчица уже закрываться собралась. Решила, говорит, ещё пару минут подожду: может, кто зайдет, остатки купит. Тут-то я и нарисовался!» Коллеги согласились, что здесь не обошлось без везения, ибо в случае неудачи пришлось бы идти на крайние меры – чуть ли не рукавом занюхивать. Когда расселись и из канистры было налито по первой, Семён Ефимович по традиции произнес тост. Достижений, о которых бы стоило говорить особо, не имелось, поэтому волей-неволей вновь пришлось упомянуть приход новенького и пожелать, чтобы он достойно вписался в коллектив. Вован, выступивший от подчиненных, высказал мысль, что новенького надо включать в работу без раскачки, по полной, и для начала пусть, сука, доведёт начатое дело до конца, – а именно предоставит подробные данные о составе ореха. Ну да, ну да, загалдел коллектив: раз уж с самого начала маху дал, так пусть доводит до конца. А вдруг – новое слово в науке? Семёну Ефимовичу эта мысль показалась чрезвычайно интересной, ибо орех все больше и больше проникал в его внутренний мир и уже вовсю, можно сказать, лепил его поведенческий образ. Он так и объявил: первое, чем займется в понедельник Егоров, – исследует свойства ореха, но не с кондачка, как в день визита, а по всем дотошным правилам.