452. XXXIII Есть у Вибенниев славная банька. С папашей в деле сынок-педрила (Справа зайдешь – трут седого паскуду, А отпрыска рядом на пару парят). Народу грязь, а им деньги в шайку, Давно бы надо обоих в шею! Нельзя терпеть такую парилку, Плевать, что гладкая у сына жопа. 453. XXXV Поэту нежному, верному другу Моему Кекилию вели, папирус: Скорее в Верону, Новой Комы Покинув стены и Лария берег. И ежели впрямь он хочет услышать Высокую речь о моих мыслях, И если он мудр, скорее в дорогу! И пусть, сгорая тысячекратно, подруга Говорит: вернись! – и шею руками Сжимая, в объятьях молит: помедли! Она ведь ныне, как нам известно, Невозможной страстью вечно исходит: Едва извлечет он зачатую им же «Богиню Диндима», так у несчастной Огнем изнутри пламенеет лоно. Готов понять, о новая Сафо, Наставница Музы – тем и прелестна Великая – Кекилием зачатая – Матерь. 454. XXXVI Волузия анналы, сраные страницы Рук летописания, перепись витая В пламени витают в честь святой богини Сына Купидона матери – Венеры. Милая клялась мне: «Только б ты кончил Топотать стопою мстительного ямба, Тут же колченогому дымному Вулкану — Пылкому супругу в миг любви и мира, Поганейшей поэзии всех отборных метров Справлю на растопку я в печь под наковальню!» Ты, о рожденная лазоревым понтом, Чтимая Идалием при попутном ветре, Анконой и Книдским, в камышовых палках Брегом, ты, которую Аматунт и Голги Славят, и кабак Адрии Диррахий, Улыбнись, богиня, изысканной жертве, Удивительной клятве, изящному обету — Да сверкнут чистейшим огненным пеплом Сраные страницы рук летописания, Перепись витая, Волузия анналы. 455. XXXVII В похабной пивной вашей грязной компании, За номером девять от околпаченной двойни, С блядьми, с блядями (не вам одним ли?), Где вся ваша кодла трясет мудями, Смердит козлом да не оттуда ль? Сидят рядами – две сотни иль сотня, Но сотне или хотя бы двумстам вам — Всем вам отсосать разве не дам я? Да двери пивной размалюю херами, Так, чтоб даже своих не узнать бы, А все из-за милой, которая смылась И там теперь с вами, о любви забывая, Проводит время поочередно, А то и разом. Ну что ж, тем хуже Пусть будет ей же. А вы гнусь, мерзавцы, Гнилая мелочь, все вы подонки, И ты, волосан кельтиберийский, Из самого кроличьего выскочил края, Егнатий, козел с густой бородищей, Который мочой трет испанскую челюсть. 456. XXXVIII Тяжко бедному Катуллу, Корнификий, Ей, Геракл, тяжко-тяжело мне, Ей, скажу, как плохо мне, о боги! Даже ты меня не утешаешь, А к кому тогда и обратиться? Даже ты ни слова не напишешь, Я сержусь, но, может быть, утешишь Ты меня слезливым Симонидом? 457. XLI Амеана, томно изнывая, Говорит: «Вот дашь мне тысяч десять, Может, дам». Да в размах такого носа Пусть формийский твой мот дает и тратит! Это ж чистый медицинский случай, Нужно доктора звать, родных и близких, Чтоб одна не сидела без присмотра, Вся во власти болезненных фантазий. 458. XLII Эй, гласные! По одиннадцать стройся в фалангу! Все как один встать в шеренгу! Писчие плашки в каракулях наших доски уносит гулящая шлюха, на себе их прячет, отдать не хочет, итак, в погоню, о эндекасиллабы! Приметы такие (смотрите в оба!): улыбка как в самом дешевом театре, кошачий смех и петушиный хохот. Догнать, окружить, голосить всем хором: Шлюха, отдай нам наши каракули, наши каракули, о потаскуха! И ухом не ведет? Бардак ходячий, худший из мыслимых, сквернейший из мерзких! Но где там рассуждать, куда тут мыслить, если тупая бронзовая сука непоколебима и не краснеет? Снова голосите громче и громче: Шлюха, отдай нам наши каракули, наши каракули, о потаскуха! И снова она само равнодушие… Так не возьмем ли новой стратегией? Спойте шопотом: Чистая, честная девушка, отдай нам наши каракули. 459. XLIII Привет тебе, девушка с носом немалым, С нестройной ножкой, с неясным взором, С неловкими пальцами, с невнятной речью, И неосмысленной и неизящной. Ну что, подруга формийского мота, Тебя красавицей славит округа? Ты даже нашей Лесбии краше? Ах, как неумно и неуместно! 460. XLV Приникнув к лону влюбленной Акмы, Говорит Септимий: «О моя Акма! Если не люблю тебя отчаянной любовью Вечно, как никто никого не может, Пусть передо мною лев неумолимый В Ливии и Индии под звездами Рака В жаркой пустыне встанет, блуждая». И под эту речь Амор им машет, От души чихая слева направо. Пурпурными губами, как при поцелуе, К пьяным глазам дорогого друга, Чуть приникая, говорит Акма: «О милый Септимий! Седьмой ты мой, милый, Семитысячный ты мой, о Септимиллий! Видишь, я сгораю – сильнее и жарче В нежном лоне моем твоего пламени пламень». И под эту речь Амор им машет, От души чихая слева направо. И вот, воедино сливая дыхание, С благими знаменьями вновь отплывают: Единственная Акма дороже Септимию Мира – от Сирии до Британнии, Одному Септимию милому Акма Творит усладу сладостной страстью… Видел ли кто дорогу вернее, Чем та, которой водит Венера? |
