– Приве-е-ет! – протянула бархатным голоском фигура в неистовой радости, улыбаясь беспрестанно, что зубки её слегка показались.

– Привет, да… привет… – пробормотал он, оробев чрезвычайно.

– Слушай, короче, – продолжала она с миной полной заинтересованности и серьёзности одновременно, – тут Соня вот заболела, и мне типо не с кем сейчас на лекции по философии сидеть!

Она пронзила его взглядом, будто чего-то ждала и выпрашивала.

– Ну… плохо так-то…

– Ага, – произнесла человеческая фигура на выдохе в некой досаде.

– Слушай, а может, как бы это, словом, – может, – нет – не может!..

– Что «может»?

– Ну не может, нет, я другое хотел сказать, – хотел сказать… вернее, что если ты вдруг захочешь, конечно, ну, – если хочешь, то я могу как бы сесть… сейчас… с тобою…

Она премило улыбнулась.

– Да, давай! Тогда увидимся, да?

Он лишь наградил её недоумевающим взглядом. Впрочем, его настроение быстро сменилось: показалась невинная радость; на него нашёл припадок неистовой весëлости, который выглядел больше как болезнь, вернее – следствие из этой болезни, но, по опыту своему неисчерпаемому, студент предугадал исход оный, предвидев, как прозорливый талант, которому, по обыкновению жизни, чужды действия, ибо зиждутся они на коллизии гнусной действительности и эгоистического дилетантизма, – и потому рассудил критически, но достойно. Ещё в голове его опять всплыла та самая мысль, которая и была мотивом уникального поведения его, из-за которой он плохо спал и мало ел, – а в нередких случаях вовсе голодал и истощался из-за отсутствия сна по своему осознанному выбору, что продолжалось как традиция уже в течение долгих месяцев, – мысль, из-за которой приходилось заниматься моционом, изнашивая ноги свои, и (по собственному и глубоко осознанному желанию!) являться на все пары. Однако и теперь даже положение его трепыхалось из стороны в сторону, было нестабильно и переменчиво до крайности.

Человеческая фигура отскочила от юноши с такой же энергичностью, какой напрыгнула на него давеча, и устремилась к группе из трёх студентов, всех мужского пола, стоявших у стенки прямо у входа в аудиторию. Герой наш не переставал таращиться на неё с ноткой презрения, – но и делал это не потому, что страстно возжелал этого или что картина происходящего манила его слепым интересом, а лишь потому, что другого сделать-то и не мог, ему выбора-то не оставалось, как смотреть вперёд себя – и всë более от скуки и ожидания.

Но вскоре одно происшествие сильно офраппировало юношу, и его положение вновь переменилось – стало более неопределëнным. Он почему-то с досадою узрел ту же мягкость и благосклонность в тоне той самой резвой человеческой фигуры, когда она из троицы избрала одного студентика, впрочем известного ей вполне однозначно, но чуждого для сердца нашего героя, и премило заговорила с ним, улыбаясь и смеясь, что разок даже по плечу его похлопала по своей инициативе, свернулась, сгорбилась вниз телом своим, еле-еле сдерживая неподдельную радость; с другими двумя тоже перекинулась несколькими фразами, но которые тем не менее очень положительно повлияли на состояние еë. Это окончательно принудило юношу углубиться в свою мысль. «А, прикольно! – размышлял он про себя. – Нет! Теперь-то я убежден в этом, теперь-то всë ясно мне! Ну а чего? Зачем цепляться, когда всë на глазах происходит, когда мерзко-то оно всë? Впрочем, это глупости. Ну, если мне предложили, то от какого намерения оно всë идёт? В любом случае мне здесь делать нечего, – вся эта учёба – всë моё пребывание здесь, – мерзость, потому что… потому что слеп, как крот! Но теперь я разглядел наверняка!»

Всю бессвязность как в мыслях, так и в речи, можно было объяснить мягким, простодушным характером его; а ведь такие серца страдают чаще всех – и именно ввиду пространного их самопожертвования. Да, ему было тяжело, порою невыносимо, но он героически претерпевал все невзгоды в одиночку, – да никто и подумать не мог о его нынешнем горе, другие ничего не знали – по крайней мере, вероятно, делали вид, что не знали… А потому он уставал, и, очевидно, бредил. Случалось это очень часто, по нескольку раз за день, но без потери полного рассудка, – случалось некими припадками, которые становилось всë труднее и труднее скрывать от остальных под маскою индифферентности.

Четверо беседовали очень громко, будто нарочито, а потому ему не по своей воле, но по чистейшему любопытству, удалось расшифровать пару фраз:

– И, короче, мы остались вдвоём в общаге… – рассказывала она.

– И что? Действительно он такой?

– Да, ещё какой! Я в шоке, если честно, что такое действительно может быть типо…

Но в эту минуту все особенно загалдели, зашумели – и последующие слова их безвозвратно потерялись среди гвалта. Но уже в этой суматохе, расталкивая народ, пробиралась ко входу аудитории с ключом в руках, словно через заросли терновника, пыхтя, Валерия Ивановна, тщедушная старушка, – лектор по философии. Студенты машинально, не отрываясь от своих дел, потянулись за нею. Кругом и внутри юноши всë смешалось, и в ту минуту ему стало особенно тоскливо.

– Ну что, сядешь со мною, да? – резко окликнул мягкий голос со спины его, что он встрепенулся. – Эй, чего ты застыл, не молчи!

– Да, да, давай, конечно…

Они молча пробились по течению толпы в аудиторию – колоссальное, однако, по размерам помещение, восходящее к потолку к задним местам, содержащее три значительных прохода между сиденьями – по бокам и в центре аудитории, – помещение с зелёными блëклыми стенами, и закоптелым белым потолком, и прескверным спëртым воздухом.

– Ну чего, куда сядем? – спросила человеческая фигура.

– Не знаю… – ответил юноша.

Ему льстило предоставленное право выбора с её стороны.

– Ну… ладно… Давай туда тогда, – предложила она, кивнув головою на двенадцатый ряд справа.

– Да, хорошо, давай.

Он мельком взглянул на неё и разглядел на её лице слабую задумчивость, которая, по обыкновению жизни, бывает лишь от разочарования от чего-нибудь. Он побледнел.

Они уселись благополучно в задуманное место, – уселись так, что, к удивлению, на этом ряду вообще никого более не было, – остались было на едине.

– Как дела? – спросила вдруг она, прервав неловкое их пятиминутное молчание.

Валерия Ивановна патетически тараторила на заднем фоне своим старческим и глубоким голосом.

– Нормально, сойдëт. Сейчас бы философию пережить, потом ещё две пары – и домой.

– Ну да…

– Вот зачем нам только эта философия в техническом вузе…

– Не знаю. Зачем такое спрашивать вообще? – возразила она, нехотя что-то записывая под диктовку преподавателя.

– Да так, захотелось… Прости, пожалуйста.

Человеческая фигура промолчала. Юноша посмотрел на неё: перед ним была, впрочем, девушка среднего роста и очень хороша собою: бездонные чёрные глаза как раз шли к её круглому личику и такого же цвета длинным волосам. Фигурою была прекрасна; и, однако, я не буду здесь вдаваться в подробности, ибо они будут описаны возвышенно, глупо и пошло, – прошу лишь поверить на слово, что было чем восхищаться и было о чëм говорить. Ко всему этому на ней было чёрные худи и джинсы, которые являлись очень кстати к её образу.

– А ты же далеко живёшь, да? – спросила она, не отнимая своего внимания от тетради. – Далеко же вроде? Или что? Ты говорил давно очень, не помню только.

– Да… Есть такое – почти два часа отсюда, если в идеале…

– В идеале?

– Ну да; вдруг там… всякое… случится? – пролепетал он. – Случалось же, вот, – бывало всякое! Иногда элка не приезжает, иногда… иногда в некоторые дни не везёт мне, когда элка впритык по времени после пары, а там торопиться нужно на неё – и что же? А вот: ну не успеваешь, бежишь потому… А там в метро в такие дни любит поезд постоять на станциях подолгу: вот всегда едет, быстро останавливается – и дальше в путь! А тут что? Да ни-че-го! – вспыхнул он, особенно выделяя каждый слог. – Потому что это при-кол! При-кол! Брать и – стоять на станциях в такие дни по минуте, по две, – дело мерзкое! Вот прикол! А в такие дни каждая секунда на счету…