В тëплый майский день улицами Москвы овладел свежий лëгкий ветер, который был как глоток тщетной, но всë же всегда приятной для амбиции мотивации из интернета от непременно сильной личности, известной, впрочем, лишь только по ее назиданиям, с ноткой суггестивности, – ветер, который приятно щекотал физиономию, которая в процессе делалась надменной и уверенной. Именно так заметил и рассудил в моменте юноша, медленно гуляющий по району Л.

Уже не раз люди, которые имели хоть какие-то отношения с ним, многократно замечали вслух, в его присутствие, что, дескать, он побледнел до неузнаваемости за последнее время, превратился в вялую и пассивную личность, – личность, которой была свойственна загадочная задумчивость, от которой, однако, лицо юноши было мрачно до ощущения абсолютного отчаяния, появлявшееся в том случае, когда очередной взгляд ненароком проскальзывал по его унылому, но в тоже время пустому, серьёзному облику. Сам же себя он привык ощущать в таком прескверном состоянии и, жадно до мыслей рефлексируя о теперешнем состоянии своëм, окончательно решил, что положение его очевидное и сложное, а потому не поддаётся чуду, которое сиюсекундно случается с теми людьми, которым это чудо вовсе и не нужно, – по крайней мере, нужно в разы меньше, нежели человеку нуждающемуся и страждущему, например. Всë это прозаично и логично, но, с другой стороны, был не менее интересен вопрос следующий: а кого в своих рассуждениях этот юноша выдвинул в кандидаты на достойного человека, – человека, который по праву и положению своему заслужил оное чудо? Тем не менее об этом будет ещë предостаточно слов.

Итак, очутиться на улице он без причины не имел никакого права, ибо если подобная прихоть всë-таки возникала или в голове, или наяву даже, то в противовес выдвигался факт неоспоримый и доказанный: герой наш был студентом третьего курса. Да, в благородном рассудке можно убедиться, что как раз-таки наоборот – ему непременно следовало бы находиться на улице беспрестанно, или проводить время с знакомыми своими в кой-каких гнусных и одновременно интересных местах, или сделать хоть какую-нибудь пакость с собою, но лишь бы не учиться; но он был исключительным, даже правильным и благородным настолько, что почти не прогуливал пары, – только вот веская причина не прогуливать всë же была, и она им тоже двигала…

Теперь же, что, кстати, ему свойственно вовсе не было, он не спеша, в какой-то ленивой манере, гулял во время обеденного перерыва, длившегося целый час, с надменной миной озирался очень внимательно, пытался тем самым не упустить ни одной детали антуража и эмоции человека. Забываясь в своих мыслях полностью, юноша, прищурив глаза, пронизывал взглядом каждого прохожего; особенно, что было вполне обоснованно тем, что бродил он по окрестностям района, где гордо располагалось высшее учебное заведение его, – бродил машинально, проходя в очередной раз по выученным, доведённым до собственного идеала маршрутам, – особенно мишенями его взоров становились студенты, которые будто бы были то ли ниспосланы судьбою, которая предопределила каждый шаг, каждый вдох их, то ли расставлены как фигурки с лукавой тактичностью на шахматной доске, – тем не менее, казалось, были они лишь там потому, что без них было бы просто-напросто неправильно, нереалистично, – были потому, что не могли там не быть. Каждый из них по тем или иным признакам, несомненно, отличался от других учащихся, но, однако, одновременно являлся неким пазлом заднего фона, был ординарностью, сносил неблаговидную участь, которая заключалась в том, чтобы упоминаться в третьем лице – «студенты».

«А ведь уже по трëм предметам долги у меня! – пробормотал наш герой вслух так тихо, что никто не услышал его. – Ну а мне то что? Всë это мерзко, но оно-то и очевидно, что мерзко. Только и понятно, что в голове дела поважнее есть у меня… Они-то ещё больше добивают меня, чем долги-то эти… А что делать? – в руки себя взять – да и только. Ага, как логично, просто гений! – заметил он, чуть-чуть вспыхнув. – Да бред это всë; а вообще не бред! Гулять меньше надо да и ерундою не заниматься!»

Он аж остолбенел; очевидная и простая мысль зацепила душевное состояние его. Но осмысление положения своего продолжалось всего пару секунд, да и вообще подобное с ним случалось довольно часто. Теперь же, будто опомнившись, герой наш как-то трепетно, суетясь, что даже рука его, которой он доставал смартфон, довольно долго не могла успешно войти в карман, – теперь, разблокировав экран, посмотрел который час, и – резко повернулся на сто восемьдесят градусов, рассердившись на себя за то, что упустил течение времени, а потому оправданно не заметил, как до пары оставалось десять минут. Юноша уже хотел ускорить шаг, – да, по своему обыкновению, чего скрывать тут нечего, ему всегда был присущ быстрый темп ходьбы, когда он стремглав нëсся, брезгливо оглядывая всех и вся, – уже было хотел ускорить свой шаг, но ноги, как назло, окоченели совершенно, забились так, что в области голени всë превратилось в твëрдое однородное вещество, которое определенно обделили тягучестью, а потому оно, это вещество, под тщетными усилиями героя нашего принуждала ногу гудеть, болеть и ныть ещё более. К слову, ему не к лицу была плавная размеренность и выделанная медлительность, отчасти лживо надменная и чопорная, – медлительность во всех движениях и действиях; даже наоборот – в заурядной спешке можно было разглядеть некую грацию, – чего, впрочем, он сам угадывал в своих мыслях, даря скоромные намëки своей амбиции. «А может, это знак свыше, – рассуждал он, чуть кряхтя, – знак вот, наконец, который положит развязку этому?.. Ну а чего? Я так жду долго этого, а тут такое глупое обстоятельство… Сейчас бы мне ещё на лекцию не успеть, ага, – вот тогда такой знак будет мне свыше!.. Ну а мне то что – опоздать-то? Я не знаю… Лектор наш такой, что уж не пустит, коли опоздал; да и мне нельзя опаздывать, – никоим образом нельзя опаздывать: а то как я пропущу очень важное, хотя нет – не важное, – точнее… точнее важное, но кому как… Оно-то всë инфантильно, но… не знаю… Мне-то что? Правильно: ни-че-го, – протянул он в агрессивном отчаянии, – а раз ничего, то лучше и не думать… Надоел уже думать: сколько раз обещал себе, что уж думать о подобном не буду, – да всë никак!.. Но оно понятно почему… Дела со мной такие уж плохие в жизни творятся… Так, всë! Вот уж и главный корпус!..»

Войдя в бледно-белое четырёхэтажное здание с двенадцатью колоннами у главного входа, юноша сразу же почувствовал лëгкое волнение внутри себя, которое всего за пару секунд пропитало его припадком ненависти, – казалось, что он с чем-то не хотел смириться, хотя уже давно вынашивал идею необходимости всë забыть, – хотел смириться, но был в неком отчаянии от несправедливости, – и теперь в едва сдержанном гневе он, выпрямившись, как солдат, прикусив губу, стремглав нëсся на третий этаж в необходимый корпус. Он так пренебрежительно смотрел на других студентов, попадающихся на его пути в здании, так чëтко с изысканной техникой вымерял каждый шаг свой, что возникало опасение, что ещё одно мгновение – и он бы набросился на кого-нибудь, чтобы того грандиозно унизить, ментально растерзать. Однако все мысли тогда были его чисты, помыслы неисчерпаемы добродушием.

Все студенты потока ютились рядом со входом в лекторий, на пятачке, преимущественно образовав группы, в которых бурно обсуждали свои вопросы будничного характера. Некоторые из них сидели на железных скамьях; другие же, кому недоставало мест, образовали группы различных составов и размеров, – все они занимали некое пространство, что на тот момент особенным образом действовало на нашего героя. Почувствовав себя скованным и стеснённым заботами своими и непременно толпою, он, усталый, упёрся спиною о жëлтую стену коридора, отстранившись ото всех и найдя наиболее нелюдное и непопулярное место в округе, поставил всею подошвой свою одну из ног на стену, вывернув её назад под прямым углом, и задумался окончательно. Можно было прочитать по лицу его, что обуяли его не будничные, не незаурядные околесицы и заботы, – не вещи чрезвычайно известные, а потому которые и надоесть давно каждому успели, – вовсе нет; было что-то утонченное, деликатное настолько, что невооружённым глазом это улавливалось как истина единственно верная, словно укоренившееся со времён ещё далёких предков наших, а потому без всяких обсуждений и сомнений не подвергалась критике, не была осуждена за дилетантство, за грубость ребячества или ещё хуже – за навязывание своей парадигмы как единственного свода законов, по которому следует жить, выполняя пункт за пунктом, шаг за шагом. Так бывает иногда, что упрямство и убеждëнность в своëм опыте есть истинная трусость, ибо только слабый с пеной у рта будет доказывать иному, что тот не прав только потому, что прожил свою жизнь по-своему – как получилось в процессе по жизни. Да и является ли право на чувство собственного достоинства неэфемерным, если его постоянно приходится доказывать, внушать о его существовании даже больше себе, нежели другим в подобных случаях?.. Словом, он был чем-то встревожен и обеспокоен по благороднейшему только убеждению и рассудку своему. И, естественно, при сëм обстоятельстве, пребывая в неконтролируемом отстранении от мира во всех возможных смыслах, студентик резко встрепенулся от неожиданности, превяло вскрикнув, когда к нему прытко налетела человеческая фигура, – налетела так, что он после не сумел среагировать хоть каким-либо внешним видом с секунды три, будто и не знал, как реагировать вовсе.