– Да как вы можете быть её владельцем? – возмущённо начал Мазин и осёкся, сообразив по вспыхнувшим зелёным глазам гостя, что заторможенное похмельем сознание сыграло с ним злую шутку, и что он попался.

– Так вы всё-таки знаете про камеру, Михаил Александрович, – мягко, но с нажимом сказал гость.

– Ничего я не знаю! – бросился в атаку разозлённый своей оплошностью Мазин. – Ни про Изю вашего, ни про какие фотокамеры. Ничего в них не понимаю, ничего о них не знаю и знать не хочу! Отстаньте вы от меня! Сначала вампир этот бледнолицый, теперь вы!

– Какой ещё вампир? – удивился гость, ошеломлённый таким натиском.

– Да этот, следователь ваш, Наливайло! Зубом цыкающий и на вампира похожий. Он же по вашему заданию приходил?

– По заданию? А почему вы считаете, Михаил Александрович, что следователь прокуратуры Наливайло мог выполнять чьи-то, а тем более мои задания? – Гость стал ещё внимательней и напряжённей и вопросы задавал уже требовательно-угрожающим шёпотом. – Откуда у вас такие странные идеи? Что вы об этом знаете?

И тут Мазин не выдержал. В тухлом похмелье, тормозившем его с самого утра, мутной пеленой обволакивавшем его мозг и не дававшем ясно мыслить, наконец появился просвет – разрыв в облаках, через который ярко засверкало солнце.

– Вон! Вон отсюда! – заорал просветлевший Мазин.

Поиски места, где бы можно было найти поздний завтрак, вывели его к вокзалу. Все рестораны в городе, включая гостиничный, были ещё закрыты. Единственная известная ему по юношеским воспоминаниям столовая находилась, судя по выцветшей вывеске, на ремонте уже не первый год. Зато на вокзальной площади нашлась женщина с огромной кастрюлей пирожков с ливером по гривеннику. Мазин готов был поклясться, что это она – та самая продавщица, у которой он покупал пирожки тридцать лет назад. Ему вдруг показалось, что он помнит и её усталое, морщинистое, коричневатое лицо и засаленный белый фартук, и красные, задубевшие на холоде руки. Даже бумага, в которую она заворачивала пирожки покупателям, была та же: узкая, грубая, серовато-белая кассовая лента. Ни она не изменилась, ни пирожки – только цена: стоили они тогда пятачок. А вот в привокзальном буфете варили сосиски в целлофане и наливали за двенадцать копеек из блестящего хромированного цилиндра горячую светло-коричневую жидкость, называвшуюся «кофе с молоком» и удивительно подходившую по вкусу к сосискам.

У вокзала же он купил цветы и добрался до кладбища часам к четырём, когда красноватое мартовское солнце уже готовилось плавно скатиться к горизонту. После недолгого блуждания по изрядно изменившемуся кладбищу он нашёл могилы родителей – те действительно были расчищены от прошлогодних листьев и остатков грязноватого снега – и порадовался, что не зря посылает ежегодно переводы их бывшей соседке. Положил, разделив пополам букет, цветы на обе плиты. Потом вспомнил кладбищенские правила и оборвал стебли покороче – прямо под сами бутоны, чтобы цветы нельзя было собрать с могил и продать ещё раз. Посидел на врытой у оградки скамейке, покурил. Достал купленную по дороге чекушку водки, сорвал крышку зубами – промёрзшие пальцы не слушались, – помянул, выпил половину и заткнул бутылку заранее заготовленной пробкой, свёрнутой из тетрадного листа – из Изиной записки. Водка сначала не хотела ложиться без закуски на вчерашнее, поклокотала внутри, подёргалась вверх-вниз, но наконец утихомирилась, и печальное тепло растеклось по телу. Он уже начал задрёмывать на узкой скамеечке, погрузившись в полусон-полувоспоминания, когда отвлекли его, вытащили из этого блаженного состояния шум машин и голоса множества людей. У кладбищенской сторожки, там, где и находился Изин схорон, и мимо которой он сегодня прошёл, стараясь не повернуть головы, стояли два милицейских уазика, машина скорой помощи и толпилось с десяток человек. Михаил Александрович, не торопясь, изображая безучастность, подошёл ближе. Темнело, и группа людей на кладбище, освещённая лишь фарами машин, выглядела зловещей стаей чёрных воронов, обсевших низенькую сторожку. Входить внутрь и спрашивать что-либо у милиции или врачей он даже не пытался. Понятно было, что ответа не получит, а вот ненужного внимания и лишних расспросов точно не избежит. Да и показалось ему, что мелькнули среди мундиров и фуражек серенький костюмчик и белёсый затылок следователя Наливайло. Но на любом кладбище всегда найдутся старушки – всегда, в любое время суток. Не привязанные уже ни к чему на этом свете, потерявшие всех и вся, живут они только там, ухаживая за близкими могилами, общаясь с ушедшими родственниками и готовясь к незаметному переходу из этого состояния в мир иной – к воссоединению с теми, кто оставил их тут мучиться и доживать. Так вот к ним – теснящимся в сторонке, мудрым и всё знающим – Мазин и обратился.

– Так тело там нашли, гражданин, – сообщили они, перебивая друг друга. – Изи Якобсона тело. Слыхали, может, про такого.

– Тот самый это Изя, который уж месяц тому как пропал. А батюшка наш сказал, что совсем свежий он и духу никакого нет покойницкого, – шёпотом добавила одна из старушек и мелко закрестилась. – Ну совсем как живой. А ещё, говорят, привидения разные вокруг сторожки по ночам ходють и звуки всякие жуткие раздаются.

– Да не живой – мёртвый он совсем. Ох, страсти-то какие напридумывали курицы недоенные… И вот ещё что: рядом с телом обрывки какие-то и горстка пепла – фотографии какие-то полусгоревшие. Но кто на них и что – это неведомо. Может, только эта, експертиза покажет, – окончательно разъяснила ему ситуацию суровая интеллигентная старуха в перекроенном из мужского драповом пальто.

Притихший Мазин побрёл к гостинице. Не нужны ему были результаты милицейской экспертизы, чтобы понять, что именно произошло. Партизан Изя поставил последний в своей жизни эксперимент, на этот раз – на себе.

Гном Фёдор, двоюродный племянник Изи, в той же кепке и в настоящем, только очень маленьком ватнике поджидал Мазина сбоку от входа в гостиницу, укрывшись в тени разросшейся ели. Глаза у мальчишки были красные, но он старался держаться и только шмыгал время от времени мокрым носом. Выходить на свет, а тем более идти в гостиничный номер он категорически отказался и, держась по-прежнему в тени дерева, рассказал и передал Мазину все, что было поручено. Видно было, что Изя тренировал племянника по-своему, по-партизански… и не напрасно. Потому что, после того как Михаил Александрович скрылся за дверью гостиницы, из-за угла выскочил рыжий Максим и бросился искать так и не увиденного им мазинского собеседника – а того и след давно простыл.

Уезжал Михаил Александрович из родного города с тем же багажом – портфелем и маленьким фибровым чемоданчиком – и тем же маршрутом, каким в него и прибыл, – дневным поездом до Здолбунова. А там пересадка на ленинградский скорый, на верхнюю полку, и спать, спать, просыпаясь только на еду и перекуры, – и ни капли спиртного! Не всё из этого получилось: выпить с соседями по купе пришлось, и ещё как! Уж больно настойчивы и хлебосольны оказались два командированных молдаванина и студент-заочник из Одессы, ехавший на весеннюю сессию. Настолько хлебосольны, что ему удалось если не забыть, то, по крайней мере, пригасить неконтролируемый страх, навалившийся на него, когда, подойдя к поезду, в жиденькой толпе на перроне увидел он у одного конца своего вагона рыжего иностранца Максима, а у другого – бледного упыря, следователя Наливайло. Оба молча, внимательно и не делая никаких попыток приблизиться, наблюдали за ним: за его багажом, за тем, как он сел в вагон, проследили, чтобы не выскочил через другой тамбур, и, дождавшись отхода поезда, проводили окно его купе мертвенными, ничего не выражающими взглядами.

Мысль провести несколько экспериментов со своей камерой – со своим так странно и случайно доставшимся ему «Енохом» – возникла у Михаила Александровича в поезде, когда услышал он сквозь некрепкий дневной сон на своей верхней полке, как спорили внизу молдаване, оказавшиеся то ли научными работниками, то ли подпольными цеховиками.