Запал прошёл. Старик сник, вернулся на табурет, плечи опустились… и не стало крепкого напористого партизана Изи – старый, худой, заросший седой щетиной и очень усталый еврей сидел перед Михаилом Александровичем, опустив голову на грудь.

Старик тихо засопел, словно начал дремать, потом вдруг резко вскинул голову, и блёклые глаза его упёрлись в Мазина.

– Да ты не переживай так, это ж и совпадение может быть. Этот… он же старый был, как я. Может, и сам помер – время пришло. Хотя мне, конечно, приятнее было бы думать, что это я его, – ухмыльнулся Изя. – Это ж только моя теория. Может быть, никакой связи и нет. А для того чтоб это проверить, нужно ещё один эксперимент устроить – но это я пас. Это уже без меня. Хватит мне пока моего кладбища. Но как бы там ни было, мне деваться некуда, а оставлять это кому попало не могу. Нет у меня никого, Миша, кому оставить и камеру, и пакет вот этот. В нём все фотографии, что сделал я этим аппаратом, – ну, только мои копии, конечно. Я так думаю, что, пока они целы, эти люди – а там остались приличные люди – будут живы. Мы ж не знаем, что там с остальными копиями случилось. Целы ли они, или сгорели случайно. Но пока мои копии здесь, эти люди живут своей настоящей жизнью, без вмешательства этого чёртова аппарата, своей судьбой. Так что храни этот конверт, чтоб хоть тебе не чувствовать себя убийцей.

– Вот уж спасибо, Изя. Вот удружили. То есть вы хотите, чтобы я теперь был ответственен за эти жизни?

– А у тебя есть теперь другой выбор, Миша? Ты вот сейчас встанешь и уйдёшь отсюда? А?

Он появился в Регенсбурге в 1825 году, через пятнадцать лет после того, как войска Наполеона прокатились через город и сделали тогда ещё независимое княжество Регенсбург частью Баварского королевства. Для него, как и для немногих евреев, оставшихся в этом симпатичном городке, император Франции был спасителем, почти что мессией, принёсшим, хоть и ненадолго, облегчение от бесконечных преследований, унижений и поборов. По лёгкому акценту местные жители определяли в пришельце выходца с Пиренеев, по смуглой внешности – сефарда, а по разговорам – чуть ли не последователя Шабтая Цви. Он был ещё совсем молодым человеком, этот Енох, лет двадцати с небольшим, – кто там разберёт истинный возраст этих беспаспортных с их запутанным и непонятным истинному христианину календарём, по которому сейчас аж 5585-й от сотворения мира, как будто кто-то из них при этом присутствовал.

Все местные шадхан (свахи), почуяв заработок, кинулись подбирать ему невест, но так и остались ни с чем. Очень вежливо, стараясь не поссориться ни с кем, он отшил всех и остался жить один в двух небольших комнатках над мастерской по изготовлению и ремонту часов, которую открыл на тихой улице у границы бывшего гетто. Сначала он занимался всем: ремонтировал любые часы, музыкальные шкатулки, шарманки и фисгармонии, но постепенно круг его интересов сузился, и брал он в ремонт что-либо только у старых клиентов, ставших уже приятелями, а занимался в основном изготовлением напольных и настенных часов, в чём изрядно преуспел. Его часы с несложными механизмами, но всегда в нарядных деревянных корпусах, с никогда не повторяющимися украшениями и резными деталями, были популярны не только у горожан – за ними приезжали и из других княжеств и даже из самого Берлина. Он изначально, нутром понял, что его выигрышная сторона в отделке, деталях и индивидуальности. Он всегда мог уверенно и честно сказать покупателю: «Вторых таких нет!» И это был правильный, как сейчас бы сказали, «маркетинговый ход» – от покупателей не было отбоя.

Он всё же был евреем: соблюдал Субботу, по праздникам ходил в синагогу, давал на неё деньги (немного), но при этом носил обычное, не выделяющее его платье, разные шляпы, а так как он никогда не снимал их на людях, то никто так и не узнал, есть ли под ними кипа. Так шло до 1839 года, когда докатилась и в тихий Регенсбург весть об изобретении Дагера. Сама идея изображения живого существа на чём бы то ни было противоречила заповедям, и когда восторженный Енох, выписав из Парижа первые пластинки для дагерротипа и первую камеру, попытался увлечь этим соплеменников, то встретил резкий отказ, глухое сопротивление, а затем и приглашение на встречу с раввином. Там ему были ещё раз прочтены нужные главы из Торы и даны их подробные толкования с использованием цитат из известных гаонов и ссылками на Шулхан Арух. Дело могло дойти и до отлучения, но после визита к раввину посланца от князя Турн-унд-Таксиса (богатейшего местного землевладельца и самого влиятельного человека в городе) скандал на удивление быстро заглох. Ребе задумчиво разъяснил недоумевающим прихожанам, что, мол, сами-то изображения Енох не делает, а то, что ящики изготавливает, – то нельзя же судить кузнеца за то, что его ножами одни режут кошерное мясо, а другие свинину. К этому времени, возможно, и относится начало увлечения Еноха каббалой, а запретными алхимией и астрологией, как потом выяснилось, он интересовался давным-давно. Как бы то ни было, но «Часовая мастерская Еноха Зальцмана» постепенно превратилась в «Дагеротипные аппараты Еноха», а после в «Фотоаппараты Еноха», да так и просуществовала до его загадочного исчезновения в 1843 году.

Молоточка на двери в лавку не было, и человек в длинном плаще с капюшоном просто пнул её два раза сапогом. На носках его высоких ботфортов с отворотами были металлические наконечники, да и ударил он от души, так что звук разнёсся по всей засыпающей улице и уж точно расшевелил хозяина дома. Было видно, как метнулся за мутными окнами отсвет от пламени свечи, слышно, как хлопнула внутренняя дверь, и наконец тихо взвизгнул несмазанный засов на входной.

– Господин князь. Зачем же так шуметь? Заходите. Вот сюда, не споткнитесь, здесь порог.

– Поставьте себе новомодный электрический звонок, Енох! Или хотя бы обычный, с молотком. Как ещё, по-вашему, я должен дать вам знать, что стою у дверей? Мысленный сигнал послать, как вы советовали? Так я уже пять раз и его послал, и вас послал, а всё равно продолжал мёрзнуть на улице.

– Я был увлечён опытом и не сразу вас услышал. Не горячитесь, князь. Я надеюсь, вы не приехали ко мне на вашей карете с гербами?

– Послушайте, Енох. Мне кажется, что, пользуясь моим расположением и интересом к фотографии, вы просто наглеете. Не забывайте, кто вы и кто я!

– Прошу прощения, господин князь. Я действительно экспериментировал по вашему заданию с новыми образцами дерева и не расслышал ваш сигнал.

– И что? Как успехи?

– Пока всё идёт, как я и предполагал. Я в очередной раз убедился, что я могу сделать хорошую камеру, уникальную камеру из любого куска дерева, что вы предоставите. Но, к сожалению, я так и не нашёл пока способа предсказать, какими свойствами, кроме обычного и, конечно, очень качественного изображения, она будет обладать. Я проверил всё и по картам Таро, и по книге Зоар, но пока не нашёл ничего, чем можно было бы объяснить, а самое важное, заранее предсказать, что будет происходить с теми, кто будет снят этим аппаратом.

Они прошли во вторую комнату. Енох плотно прикрыл дверь, зажёг ещё несколько свечей и подбросил дров в камин. Мастерская, она же лаборатория, была тесно заставлена всевозможными станками, станочками и приспособлениями. Тут стояли станки для работы по дереву и металлу, маленький печатный пресс и приспособление для шлифовки линз. В одном углу находился потухший кузнечный горн с вытяжкой, уходившей в стену, в противоположном – шкаф с химической посудой и верстак, на котором были аккуратно разложены инструменты. Между верстаком и стеной втиснуто небольшое бюро, заваленное книгами и листами бумаги с чертежами и расчётами. В центре комнаты на треноге стоял большой деревянный ящик с объективом. Гость, высокий мужчина средних лет с вьющимися рыжими волосами и властными манерами, достал из-под плаща свёрток.