С каждым у следователя своя ассоциация и связь, почти тотемная.

Если слова, реплики Камиля постоянно витали вокруг смерти, то от предметов Воеводина веяло… не то чтобы жизнью, но надеждой. Чувствуя себя как в музее, я подолгу рассматривала заставленные полки и завешанные стены.

Здесь были сабли с пышными кистями, альбомы с засохшими гербариями, рамка для фотографий с портретом балерины, множество звездных карт, коллекции камней и сборник с изображениями нелетающих попугаев кака́по.

Как-то раз я наткнулась на записную книжку, в которой оказались рисунки девушек всех возрастов, сделанные карандашом. Первые портреты выглядели ровными и точными, но ближе к концу карандаш принялся метаться в границах листка, и я была уверена, что размазанные коричневые пятна вокруг – следы застаревшей крови.

Поверхности полок с уликами-воспоминаниями о жизни Воеводина блестели чистотой, и только один уголок оставался нетронутым. Меня сразу привлекла собравшаяся на паре предметов пыль. Там покоились часы, перевернутые циферблатом вниз, а поверх серебристой крышки в арке кожаного ремешка возлегал огромный гвоздь.

– Кира, будешь чай? – предложил вернувшийся в кабинет Воеводин, и от неожиданности я схватилась за полку, коснувшись часов.

Гвоздь покатился, рухнул на пол. Быстро подняв его, я вернула неизвестный для меня артефакт на место.

Справившись с чашками, Семен Михайлович принялся наполнять их кипятком. Запахло мятой и кунжутными пряниками.

– У вас тут, – озиралась я по сторонам, – столько разных коллекций. Это предметы с мест убийств?

– Скорее, с мест жизни.

– А из жизни Камиля тоже есть?

Дубовая дверь кабинета скрипнула.

Без стука и не здороваясь в кабинет вошел Камиль, как раз в тот момент, когда я снимала с уха баранку, макая ее в чай. Сжав зубы, он, как обычно, не удостоил меня ни кивком, ни взглядом, передавая отчет об очередном вскрытии Воеводину.

Пока Воеводин листал бумаги (а я уверена, Семен Михайлович делал это специально невыносимо долго, пытаясь «подружить» нас – играющих в одной песочнице), я произнесла вроде как в пустоту:

– Что по поводу пленки из Калининграда? Когда ее уже можно будет увидеть?

Я говорила о пролежавшей восемь лет в лесу видеокамере, которую потерял Костя Серый в день своего рождения – в день смерти моих сестер.

– Женя Дунаев держит меня в курсе, – ответил Воеводин. – Пока его шифровальщики пробуют разгадать послания с рисунков Аллы, техники корпят над восстановлением.

В особняке Женя служил у Воронцовых водителем, был словно на их стороне, потому бабушка и пальнула в него, увидев оружие, которое он выронил, которое подняла я, которое оказалось у меня и Макса и которое убило Аллу.

Вот такое простое уравнение.

Мой взгляд метнулся по красной паутинке-шраму на виске Камиля. Интересно, а он простил того, кто сделал с ним это? Или убил его? Или хотел бы, но не может? Мог, но не убил?

И главный вопрос – кем был тот стрелок и за что так поступил с Камилем?

Словно почувствовав обращенную к нему мысль, Камиль дернул плечом. Морщась, он не стал дожидаться Воеводина, застрявшего на второй странице из ста пяти, и ушел, демонстративно хлопнув дверью.

Воеводин вернул чашку в центр блюдца, промокнул белой отутюженной салфеткой с вышитой монограммой «В» усы и поднялся из-за стола. Сделав оборот стрелкой компаса, Семен Михайлович замер на только ему одному понятных координатах и, встав на цыпочки, быстро достал с верхней полки какой-то белесый предмет.

– Здесь память о Камиле.

Я не могла понять, на что вообще смотрю. Предмет был похож на камень: белый, гладкий, чуть овальный, большой.

– Это камень, – произнес Воеводин, и я чуть было не прыснула со смеху. – Он с острова.

– Камень или Камиль?

– Оба. Камень провел на острове тысячелетия, а Камиль около года.

– Что за остров?

– Остров Стюарт. Племена Маори называли его Ракиура.

– Ракиура, – повторила я необычное название, которое, точно знала, больше никогда не смогу забыть.

Оно словно бы проступило новой бороздкой на моих отпечатках пальцев.

Воеводин сцепил руки перед собой. Он смотрел на камень у меня в руках, продолжая:

– Ракиура на языке маори означает «Земля пылающих небес». Остров находится в аномальной зоне, где на небе чуть ли не каждый день вспыхивают полярные сияния.

– Аурора бореалис, – вспоминала я латинское название, – шепот солнечного ветра, – воскресила в памяти еще и легенду Якутии, и Костю, и наше с ним озеро… и выступление на фигурных коньках для конкурса, и все, что было после вплоть до рассвета, с лучами которого исчезают огни полярных сияний, как исчез и Костя.

Я провела рукой по белоснежной поверхности гальки.

– Окаменевшее уравнение Камиля. Это его каменное сердце, да? Вы знаете, почему оно стало таким?

– К сожалению, да.

– А знаете, почему Камиль меня ненавидит?

– Да, к сожалению.

– Но, как наставник, вы не скажете ответ прямо сейчас? Хотите, чтобы я нашла его сама?

– Ты ищешь ответ, Кира, как ищет его и Камиль. Вы две прямые. Пока – два минуса, но я верю, что вы сможете превратиться в знак равенства.

– Одно такое уравнение уже убило Аллу, – посмотрели мы с Воеводиным на ее детские рисунки, – думаете, мы с Камилем сможем стать равенством?

Воеводин пожал плечами:

– Мне остается только верить в это.

Может, я просто устала быть одиноким капитаном неизвестности среди серо-ледяных вод Камильского океана, Воеводино-Бермудского треугольника и мне срочно был нужен старпом?

К тому же я будущий следователь. Моя работа – расследовать и находить правду среди лжи, а значит, я как минимум должна рассказать Максиму, что у него другая биологическая мать.

Отодвинув миску китайских печенюшек с предсказаниями, я вытянула из-под нее замызганный лабораторный бланк. Геката принюхалась к записям, но быстро потеряла к ним интерес, сворачиваясь вокруг моей шеи теплым уютным воротником.

Разломив одну из печенек, я прочитала: «Дружба – это заслуга двоих».

С чистой совестью исполняя предписание печеньки, мы с Гекатой отправились к моей новой подруге. Она работала в кофейне на первом этаже моего дома, обожала хорька, а мы с Гекатой обожали ее круглосуточные смены, благодаря которым можно было спуститься за кофе в два часа ночи, как сейчас.

«Дружба с живыми? – хохотала Алла в моей голове, но голос ее прозвучал с ноткой обиды. – А как же я?»

«Ты умерла», – зажмурилась я перед зеркалом в холле, и без того закрытым плотным клетчатым покрывалом.

«Но я еще здесь… Кирочка… я – твоя сестра…»

«Я не такая, как ты! Я не хотела стрелять в тебя!»

«Не такая? Ты получаешь от меня подсказки… Ты чувствуешь смерть».

«Но я не собираюсь убивать!» – сжали шерстяной плед мои пальцы, готовые проткнуть его или сорвать с ненавистного зеркала.

«А их?..»

Я чувствовала, как мои глаза колет тысячей пылинок раздавленного в труху стекла. Ощущала кожей желание Аллы увидеть моими глазами то, что скрывает плед.

И я дала утолить ей ту жажду. И больше Алла не произнесла ни слова. Благодаря ее молчанию мне удалось поспать четыре часа.

К счастью, я не знала, что утром в особняке Страховых я буду готова к чему угодно, но не к страху, когда услышу о по-настоящему эпатажной смерти (куда уж убийству будильником или скрепкой).

Смерти, так привлекающей Аллу.

И меня.

Как правило, мне хватало двух-трех часов сна (или забытья), чтобы перезагрузиться. Когда-то я вообще не видела снов и жутко расстраивалась по этому поводу. Потом стала видеть даже больше, чем хотела. Мне начал являться серый журавль, а точнее, им становилась я сама.

Так я узнала правду о взорвавшейся машине Кости, так Костя нашел видеокамеру, после того как во сне ему подсказал нужное место серый журавль с моим голосом.