Лишь становясь журавлем, я могла видеть Костю. Если я отпустила его – человека, то его – журавля – я сохранила в своих снах.

Свернув под вывеску кафешки «Вермильон» в шесть утра, я застала заспанную Алину, машинально протирающую витрину по одной и той же дуге.

– Кира… привет… ты же в два часа ночи заходила.

– А сейчас шесть. Еду на службу, а значит, время утреннего кофе!

Алина зевнула, прикрывая рот. Затянув потуже длинный бордовый фартук, она решила пролезть под столешницей, и если бы я не опустила руку ей на макушку, врезалась бы в плотную древесину.

– Может, и мне пора начать пить наш кофе? – Пар капучинатора, отскочив от сливной решетки, ударил Алине в лицо. – На меня кофеин вообще не действует.

– На меня тоже, – пожала я плечами.

– Ты себя видела? – ахнула Алина.

Знала бы она, что я не смотрелась в зеркала вот уже несколько месяцев. Я не могла… они не могли… все было… неправильно. Все то, что происходило по ту сторону. Все, что видела я.

– Я ну… не причесалась, да? – принялась я приглаживать отросшую по бокам челку, что вечно выбивалась из растрепанного пучка.

– Глаза у тебя блестят, – подмигнула Алина. – Ты или влюбилась, или пьешь слишком много кофе!

– В девятнадцатом веке дамы капали в глаза мышьяк и белладонну, расширяя зрачки для красоты и блеска.

– Это яд? – наивно переспросила Алина. – Я слышала что-то страшное про мышьяк.

– Белладонна – королева ядов. У нее в составе растительный алкалоид атропин.

– Очень вредный?

– Вызывает судороги, галлюцинации, нарушение памяти, паралич дыхания и еще много чего.

– Жесть… – Алина добавила банановый сироп, но перестаралась и бухнула в мой переносной тамблер порцию в два раза больше. – Ой! Ты не размешивай, ладно! Или лучше переделаю!

– Не переводи продукты, – забрала я напиток, пока Алина мечтательно меня рассматривала.

– Ты точно влюбилась! Расскажешь потом, кто он? Как его зовут?

– Страхов, – быстро ответила я.

– Какая… необычная фамилия. То ли «страх», то ли… без буквы «с»!

Я не сдержалась, и мы с Алиной рассмеялись.

– Это дом! Особняк Страховых. Если я и влюбилась, то в свою работу!

– Какая скукота, – отмахнулась Алина. – И что, на твоей работе нет ни одного сыщика симпатичного, кто не против сделать с тобой кое-что без буквы «с»?!

– Не превращайся в Макса…

– В кого?

– Да так… один мой недо-«страх».

Алина хотя бы проснулась после ночной смены, а меня взбодрили воспоминания о нас с Максимом.

Мы не виделись (не созванивались и не списывались) несколько месяцев, если не считать короткую встречу весной. В тот день я забирала в Нижнем свой школьный аттестат, полученный экстерном, а Максим вручил мне подставной конверт с призом. Он не мог дать мне денег, знал, что я откажусь, и придумал аферу, на которую только он был способен.

Может, я решила, что действительно заслужила выигрыш, может, хотела поощрить его креативный подход, потому и приняла конверт, ставший материальной компенсацией за мое участие не просто в «Сверх», а в чем-то сверх-«Сверх», что сделала со мной Алла (а также с Костей и с нанятой актрисой Машей).

Маша получила Костю, а я получила деньги.

А чуть позже и бланк из лаборатории с отрицательным результатом на родство между мной и Максом.

Несет ли наша с ним (пока теоретически) грядущая встреча отрицательный заряд? Будет ли это молния? Удар? Разрывная сила, что разделит нас?

Я уже потеряла Костю. Готова ли я рискнуть снова? Готова ли я снова кого-то терять?

От нагрянувших мыслей (или от переизбытка кофеина) сильно застучало сердце. Я остановилась возле пешеходного перехода, спрыгивая с самоката. В несущемся потоке автомобилей мелькали солнечные блики.

Ну почему в машинах столько стекла? Почему оно все отражает?

Почему я вижу… их…

Зажмурившись, лишь бы не смотреть во все эти стекла вокруг, что стали походить на стены зеркального лабиринта, я попятилась: резко, быстро, не оглядываясь. В темноте, с алыми бликами на моих веках, я почувствовала, как спине стало мягко, а груди мокро и тепло.

И не только моей.

Открыв глаза, я продолжала щуриться, пытаясь понять, кто в меня врезался и велик ли обоюдный ущерб, нанесенный моим кофе?

– Тебе нужен не только шлем, Журавлева, но и панцирь. На все тело. И тем, к кому ты приближаешься, тоже.

Камиль… Отлично… только его не хватало в разгар моей панической атаки.

– Смирнов… – придала я голосу безразличия, – а я уж испугалась, что врезалась в человека.

Наконец-то я увидела его руки без латексных перчаток. Ничего особенного в них не было. Ни ожогов, ни шрамов. Смирнов в своем репертуаре – не смотрит мне в глаза и делает вид, что ему срочно нужно отряхнуть разводы кофе с его просторной белой рубашки с подкатанными выше запястий рукавами.

Я подсказала:

– Пятна сводят солью. В столовке на столиках стоит, если не знаешь.

Никогда не видела Камиля в общей «едальне», называемой в особняке кантиной – от словосочетания staff canteen [2].

– Собралась меня мумифицировать? Солью обрабатывали тела…

– Может, хватит? – не выдержала я. – Ты еще хоть чем-то увлекаешься, кроме копания в трупах? Путешествиями, – зашла я издалека, не забывая про остров Ракиуру, – или… ну не знаю, танцами?

– Танцами? – дернулось его плечо, а взгляд резанул по моему уху.

– Почему нет? На танцы ходят живые гибкие женские тела, в которых тоже есть где покопаться.

Эти двоякие шутки в стиле Макса меня сегодня не отпускали.

Мы пропустили уже три зеленых сигнала «пешеходки», и на четвертый раз я взяла Смирнова под локоть, ускоряя его. Иначе опоздаем на утреннее совещание, напоминание о котором Воеводин прислал, поставив два восклицательных знака.

Он и точку никогда не ставил, а тут восклицания. Не надо быть следователем, чтобы понять – совещание будет «убийственным».

От моего прикосновения к локтю Камиля его перекосило. Плечо заходило ходуном, и я уже не могла сосчитать, четыре, пять или шесть раз оно взлетело к небу. Трясло его, трясло и меня до тех пор, пока он не вырвал руку.

– Камиль… что? – не стала я произносить тупо: «ты в порядке?», «с тобой все хорошо?».

Ничего хорошего с ним не было. Все было плохо, но что именно?

– Скажи, что? – не позволила я ему выдернуть руку.

Мы оказались посреди «пешеходки». Зажегся красный. Засигналил поток машин. Снова замелькали зеркала, снова стекла, снова внутри них они…

Отпустив Камиля и самокат, я крепко прижала обе ладони к глазам, опустившись на корточки.

– Кира… что?

Теперь уже Камиль схватил меня одной рукой под локоть, второй поднял самокат и перетащил нас через дорогу.

Я продолжала идти туда, куда он вел. Точнее, тащил. Словно я потерпела кораблекрушение и позволила ледяному Камильскому океану швырять мою спасательную шлюпку, как и куда ему будет угодно, ведь плыть куда-то лучше, чем просто тонуть.

Когда прикосновение Камиля исчезло, когда я вдохнула аромат травы и листьев, решилась распахнуть глаза.

– Почему ты на меня не смотришь? – спросила я.

– Почему ты не смотришь на дорогу? Куда ускоряешься? На самокате. И без. Куда, Кира?

– А ты «реши» меня, если осмелишься, Камиль!

Я пробовала обойти его по кругу, но Камиль продолжал отводить глаза.

– Почему ты меня ненавидишь? Подкалываешь? Высмеиваешь мои гипотезы?

– Потому что ты в состоянии ответить тем же.

Мы продолжали вертеться, как стрелка компаса, окруженная магнитной аномалией.

– Посмотри на меня! – требовала я, схватив его за рубашку. – Просто посмотри! Я не отстану, пока ты на меня не посмотришь!

Камиль дернулся. Раздался треск, и ткань порвалась от манжеты до плеча.

– Если я… – продолжал вырываться Камиль, и, чтобы не оторвать от многострадальной рубашки второй рукав, я его отпустила. Или это произошло, когда он закончил начатую только что фразу: – Если я посмотрю на тебя, ты умрешь.