Не отличавшийся на сегодня излишней скромностью Глебов на сей раз благоразумно промолчал и о собственном достижении: словно давившая нутро невидимая, но основательная плита освободила-таки незаконно занятую территорию и оставила его обладателя в покое.

Всё здешнее село, состоящее в основном из деревянных, местами каменных строений, необъяснимым образом казалось знакомым как будто с самого рождения. Тихо и уютно кругом, даже собаки, если и имели честь обосноваться в этих краях, не обнаруживая своего присутствия, не взлайвали; отчего-то не виделась и мелкая глупо-куриная живность. Но возле универмага, не обращая внимания на окружающий мир, перешла на другую сторону улицы пара непомерно гордых гусей, осторожно прошуршала старенькая машина, а ещё прошествовали из-за высоченно-высоких деревьев со стороны святого источника матушки Александры две немолодые женщины, – и вновь вековая тишина обняла это надмирное зелёное село.

Утренняя служба закончилась; паломников приглашали потрапезничать: деревянные столы были приготовлены сразу на улице, некоторые под простыми навесами. Вкуснее этой еды не бывало даже в детстве. Действительно, живое ощущение родного не покидало тут ни на минуту любого и каждого. Да и день дивеевский снова освещал чисто и светло, с бесконечной радостью.

Но опять не ко времени завибрировал у Глебова поставленный на «беззвучный режим» мобильный телефон, о котором и думать уже не думалось, на время забылся. Даже вспоминать не хотелось, что есть ещё другая, лично его, Сани Глебова жизнь, в которой, по выражению их начальника, «надо на всё забить, а на остальное – с прибором положить».

Текст телефонного сообщения: «Суши сухари» – был предельно понятен, вызвав обратное желание рекомендовать абоненту отправиться туда, где ещё и альпинистам не довелось побывать.

Но, поразмыслив, Глебов сообразил, что перспектива гореть синим огнем тогда обретала вполне реальные черты. С его краснолицым напарником ещё никто добровольно не решался свить для себя верёвки из песка. А при внимательном изучении мобильника выяснилось, что от того абонента уже были непринятые звонки, на которые воспитанные люди, как правило, отвечают. Не лучше ли будет по приезде просто по-хорошему объясниться с Рыжим: понятней некуда, что этот «царь» ни сном, ни духом ничего не ведает, а их, как дважды два, и подавно не узнал, зачем зря голову ломать.

Пусть себе живёт, не кашляет: что ни говори, даже Саню, считай, с того света вернул. Отчего-то это всё из головы у Глебова не идёт, прямо как накатило. Будто он на самом деле в должниках у этого «царя» оказался. А ведь долг у нас всегда был платежом красен, разве не так? Конечно, остатняя таблетка остается ещё на своем законном месте: известное дело, бережёного и бог бережёт, а не бережёного – тюрьма стережёт. И от этой мысли пришлось нехорошо, опасливо поёжиться.

К этому времени все разошлись по своим нуждам, лишь Санин сосед Игорь Русанов невольно задержался у автобуса, небольшая оказия вышла. По дороге его точно случайно перехватил мужчина и сразу спросил: «Что же ты про государя забыл?» Игорь, отступив, смотрел с удивлением на возникшего перед ним незнакомца и молчал: происходящее опять напоминало сон наяву. И, главное, пусто кругом было. А тот снова вопросил: «Отчего ты молчишь?» Пришлось ответить: «Простите, я вас не знаю». А мужчина на своём стоит: «Ты знаешь меня». Тогда Игорь Русанов про себя сильно взмолился: «Господи, помоги! Что ему от меня надо?»

И мужчина стал говорить удивительные слова: «Да ведь не зря же я тебя поднял со смертного одра! Вспомни, как я со всей Семьей к тебе приходил, и ты венцов наших касался руками. Меня зовут царь Николай». И вдруг без какого-либо перехода спросил: «Почему ты молчишь и не действуешь?» – «Не знаю, – совсем уже напрямую, принимая происходящее за реальность, сознался Игорь, – как действовать и что говорить, – не знаю». А в ответ ему было сказано: «Знаешь, и даже больше того знаешь». И Игорю Русанову оставалось откровенно признаться: «Если что-то и знаю, то мне ещё батюшка Дмитрий велел молчать, а тетрадку сжечь. Он и так меня за ненормального принял». Тогда император Николай и говорит: «Остерегайся всех, кто будет отводить тебя от святого дела! Они идут против воли Божией и царской, но скоро за это дадут ответ. А ты дома запишешь всё, что было с тобою в детстве, и что я открыл тебе. Сложи руки, благословляю тебя». А на слова Игоря: «Вы же не священник», он ответил: «Что ты смотришь на мою одежду, мы можем по-разному приходить». От его слов исходили спокойствие и теплота. И, благословив Игоря Русанова, мужчина стал исчезать у него на глазах, как бы наверх уходить, пока не растворился в воздухе. А Игорь, скоро пришедший в себя, осознал, что это было последнее к нему явление императора Николая Второго, святого царственного мученика.

И к нему, начавшие оживать, уже полностью, благодатно вернулись силы, наполняя его, как юношу, ожиданием всего нового и прекрасного, ещё не испытанного. И не для праздных ушей были дальше слова, читаемые лишь человеческой душой: кому какое дело до застигнутого будто столбняком, ещё одного из многочисленных паломников, – ничем не примечательного, ещё не старого мужчины, стоящего в отрешённом молчании недалеко от Преображенского собора, на пути к канавке Божией Матери.

«Господи, Боже мой, удостой меня быть орудием Мира Твоего, – растекались в Игоревой душе молитвенные слова. – Чтобы я вносил любовь туда – где ненависть, чтобы я прощал – где есть ссора, чтобы я говорил правду – где господствует заблуждение, чтобы я воздвигал веру – где давит сомнение, чтобы я возбуждал надежду – где мучает отчаяние, чтобы я вносил свет во тьму, чтобы я возбуждал радость – где горе живет. – И так маятно желалось, чтобы не было ни конца, ни края этому святому небесному откровению. – Господи, Боже мой, удостой, не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал, не чтобы меня понимали, но чтобы я других понимал. Не чтобы меня любили, но чтобы я других любил. – И верилось в этом богоспасаемом надмирном месте, что от самого ещё рождения знались эти, душу спасающие слова одной древней молитвы: – Ибо кто даёт, – тот получает, кто забывает себя – тот обретает, кто прощает – тот простится, кто умирает – тот просыпается к вечной жизни».

Конечно, стыд глаза не ест, но и сытым не делает: опять казалась незаслуженной обеденная трапеза, подаваемая с душевной простотой и искренностью молчаливыми трудницами. И снова, на дорожку дальнюю, елось-пилось паломниками за дощатыми столами на славу, а следом ожидалась, перед поездкой к источнику батюшки Серафима, – манила канавка Божией Матери.

Сам батюшка наказал вырыть канавку, то есть дорожку, по которой ежедневно проходит, по заверению преподобного, Божия Матерь, обходя Свой удел. Святой старец говорил, что канавку сама Царица небесная Своим пояском измерила; канавка эта до небес высока.

О значении святой канавки, в действительности, представляющей собой замкнутую в кольцо широкую тропу за Троицким собором монастыря, преподобный говорил: «Кто Канавку эту с молитвой пройдёт, да полтораста Богородиц прочтёт, тому всё тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев!»

Как будто что-то непонятное и даже страшное слышится в этих словах, а на самом деле в них великий смысл. Идти по той тропе, где шествовала Пречистая Пресвятая Дева, идти по Её следам, это значит – вступить, и никак иначе, – в сферу небесной славы, чувствовать себя под непосредственным покровом Небесной Владычицы. А ещё – представлять, что Она, Честнейшая Херувим, здесь, пред тобою, слышит твоё приветствие и отвечает милостивым к тебе вниманием и Своею любовию, – не достаточно ли этого, чтобы утолилась здесь всякая скорбь, и сердце исполнилось бы всякой радостью? Ибо пролегает святая канавка между чистотой веры и грязью мира сего. А значит, между жизнью и смертью. Потому по ней шли и будут вековечно идти паломники, монахи, священники и архиереи, повторяя путь Богоматери, и будут идущие всегда умиротворённо спасаемы, набравшиеся духовных сил для жизненного пути в непредсказуемое нынешнее время.