С тем же намерением не выглядеть «рыжим» и Сане пришлось провести эксперимент над собственной личностью: выяснилось, что это не больше, чем насмешка считать здешнюю воду холодной, та была просто ледяной. И неокрепший ещё толком организм переодетого правоохранителя разом пронзили, еле не лишив сознания, мириады живых невидимых игл.

«Кажись, капец», – не успело в голове пронестись, как в этот невероятный миг и пришла неведомая доселе радость, а всё самое что ни на есть сущее стало лёгким и невесомым, готовым вознести его обладателя в горние высоты. Разве что загорланить-запеть во все лёгкие и оставалось человеку. Но это было бы не то место и время, так что Саня не спеша выбрался наверх, где в необидной толкучке одевшись, и очутился на туманной сонной улице.

А на смену ожидаемо отправилась женская паломническая половина, которая тоже, не отставая от сильной части человечества, вскоре жизнерадостно заохалазавзвизгивала в деревянной купальне святого источника. Обратно все, обогреваемые дивеевским ночным теплом, возвращались по совершенно тёмной дороге притихшие и, главное, с чувством, какое случается, когда рядом одни родные, встретившиеся после долгой и вынужденной разлуки люди…

Как говорится, только и оставалось ахать дяде, на себя глядя: такой вид под всеохватно-колокольный звон открывался на монастырь у прибывших на утреннюю службу паломников, что просто дух захватывало и не отпускало!

Служба началась в зеленоватой громадине Троицкого храма. Едва не вся монастырская территория, окружённая чудными праздничными цветниками, была заполнена духовно-страждущими, прибывшими из разных краёв-областей всё ещё необъятной матушки-родины, а также, выражаясь по-современному, гостей из ближнего зарубежья. Невольно казалось, что всё это являло частичку твоего собственного дома, настолько кругом было уютно и тепло, вдобавок ещё и кем-то надёжно оберегаемо. Не было ни спешки, ни суеты и прочих схожих глупостей, от века ставшими нашими неустанными жизненными поводырями.

Большинство паломников сразу проходили в храм, поднимаясь по широченно-высоким ступеням и охватываемые мгновенным холодком непередаваемого волнения, предчувствия чего-то нового; давно, быть может, с самого рождения ожидаемого.

На самом дворе тоже оставались: отдыхаемо сидели на скамеечках, уйдя в свои думы-мысли, а один паломник вообще, как вкопанный, остановился, вероятно, находясь уже в другой, одному ему ведомой и, судя по изумлённому выражению лица, прекрасной жизни.

А за Преображенским собором, сразу за монастырскими воротами, начиналась канавка Божией матери, где Царица Небесная, по заверению самого преподобного батюшки, незримо появляется каждый божий день, и который также во время оное рек, что все, хоть однажды побывавшие в Дивееве, будут в раю. И это, передаваемое с самого начала поездки из уст в уста, опять было услышано Саней Глебовым на скамеечке у одного из киосков, где он решил временно отсидеться: с вечера не выспался, и ныне представитель несгибаемых внутренних дел откровенно дремал, вполуха слушая шёпот-разговор двух благообразных, очень опрятных старушек.

Похоже, все приехавшие с ним без остановки утянулись в храм, с раннего утра не выказав не только ни капельки усталости, а наоборот: были настолько радостны, ровно в кои-то веки дождавшиеся чего-то главного, ещё неизведанного. Даже доктор стал как вся эта странная компания, не говоря уже о «царе» или самом попе, который так и летел, направляясь на утреннюю службу. Ведь нудно же один бубнёж непонятный слушать: что им там всем, мёдом намазано?

Однако и дремать не хотелось, хотя всё кругом к подобному мероприятию располагало. Никто никому не мешал, благодать одна и только. Кстати, нельзя не отметить, что во всём происходящем нашлась и капелька пользы отдыхающему: впервые не хотелось ни о чем думать и переживать.

Подступало к душе молодого парня то самое состояние, что так безукоризненно выверено русским гением: «…но есть покой и воля». И дышалось ему, правда святая, и вольно, и покойно. А ноги уже сами незаметно подняли и несли к широченным гладким ступеням – туда, к открытым храмовым воротам, – не в новую ли уж жизнь, парень, голова твоя садовая, чего-нибудь да думает?..

Ступалось при входе и далее отчего-то осторожно, оглядываемо. Одно было, скажем, во вчерашнем вечере ввалиться с дороги в полутьме, – и ни с чем не сравнится, когда нынче, в свете, перед распахнутым взором открывается изумительная по силе внутрихрамовая картина неведомой доселе красоты и всего того, что здесь находилось, жило, двигалось и питало живую душу желаемой ею пищей; глаза человеческие невольно разбегались по сторонам, не успевая не то, что запоминать, даже мало-мальски разглядеть мир, где всех страждущих по вере их ожидало спасение. Во-первых, сразу за храмовым порогом каждый входящий неминуемо встречался с огромной иконой, откуда прямо вживую виделся суровый и в то же время единственно-милосердный, родной взгляд самого батюшки Серафима, так что сердце человеческое невольно подпрыгивало в груди и начинало биться радостно и тревожно.

И влево и вправо всё запружено народом, но нет той самой обычной нервозности, какая, однако же, чего греха таить, бывает у нас порой при службе. Вообще, в этой золотой внутренней необъятности монастыря с громадами надмирных окон, выше которых было разве что одно пение певчих, любой из присутствующих на какой-то неуловимый миг ощущал себя точно стоящим на воздухе, такая чудная сила витала в этих, уходящих в поднебесье стенах. Всё блистало золотом, небесной роскошью, от обилия икон приливало к голове спокойствие; а очень чувствительной натуре легко могло почуяться среди этой сказки и еле уловимое пение райских птиц… И венчала эту неземную картину сень над ракой с мощами преподобного Серафима, Саровского чудотворца, всемирного светильника нашей веры.

Так не отсюда ли, не от этой самой земли, где ежедневно незримо ступают Стопочки Самой Царицы Небесной, грядёт, приближается час, о коем так пророчески вещалось гоголевским провидением в «Тарасе Бульбе»: «…будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера!» Чуют всё это дальние и близкие народы – крепко чуют! – только лишь нам самим, русским, и надобно осознать это, как надлежит, да собраться с силами, Богом данными. И лишь тогда, по провидческой прозорливости русского гения, «подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»

…Служба, вправду, торжественная – другой здесь, видно, и не дано бывать, шла своим чередом; а ещё, Глебов это заметил не сразу: стало народу поболе сбиваться к левой стороне храма, к блестящим, как золото, маленьким воротцам, ограждающим прямой доступ к мощам батюшки. У золотых воротец становилось жарче, и монашка, стоящая напротив, внезапно подняв глаза свои застенчивые, какие бывали лишь у деревенских девушек, увидела, кого ей надо было, и молчаливо подозвала к воротцам.

Сначала Глебов даже подумал, что кличут его, на что он, было, вскинулся сгоряча, но рядом продвигался через расступающуюся толпу человек, неловко спотыкаясь; и этим человеком опять оказался едва не нарушенный ими «царь». Его и здесь в «дамки» выводили! И все услышали, как монашка просительно наказала ему, чтоб, находясь на месте её, всем бы говорил, что вход к мощам преподобного батюшки будет не от воротец этих золотых, а с улицы надобно, с северной стороны храма. И «царь» послушно встал на её место, терпеливо объясняясь с теснящимися к воротцам.

Между тем, этой службой неожиданным образом захватило и Саню Глебова. Собственно, он и не заметил этого, но внутри точно от какого-то необыкновенного источника ощутимо начало убаюкивать саму душу, а его горячую натуру, слегка окружив, затуманило.

Позже Глебов решил выйти на улицу, чтоб немного, как говорится, опнуться, а ещё по привычке глянуть на исчезнувшего из поля зрения «царя». Недалеко от киоска были обнаружены свои да наши в лице доктора-говоруна, что сиял-таки начищенным пятаком и взахлёб рассказывал не столько о случившейся беседе с монахом, сколько о его личном, теперешнем понимании нашего житья-бытья. Оказалось, по его докторскому разумению, не стоило бояться жить, да понапрасну задумываться, и вся недолга.