Охранник молча склонил голову, показывая тем самым и понимание шефа, и уважение к ней, которая не хочет, а когда-то хотела.

– Это точно он. Как был сентиментальным, так и остался – дерево гладит. А я не глажу, – с сожалением произнёс старик, и вспомнилось ему далёкое детство, когда существовал он среди бабок и дедов, потому что остался без отца и матери. Конечно, были у него и отец, и мать. Они никуда не делись, не пропали без вести, не погибли где-нибудь в катастрофе, а жили себе, как он иногда думал, когда стал постарше, припеваючи. Жили отдельно друг от друга, разбежались по причинам, неизвестным ему. Бабка, на попечение которой его оставили, ему об этом ничего не говорила до самой смерти. Не хотела, наверно, расстраивать внучка жестокой правдой о родителях. Мать, правда, навещала его с новым мужем несколько раз в году, но к ней он относился спокойно, без родственных сентиментов. А отец всего лишь осуществлял финансовое вспоможение на воспитание сына, и бабка не нуждалась ни в чём, пока растила внучка.

Проживал он в частном доме на втором этаже с родными бабушкой и дедушкой. Дед совсем старый был или тогда ему казался очень старым. Он почти ничего не видел, бродил по комнатке своей на ощупь, имел на столе массу флакончиков и коробочек с лекарствами, знал, где какое лежит, и бабушка строго запрещала внучку совать нос к деду, дабы не перепутать что – либо в его лекарственном хозяйстве.

Внизу, на первом этаже старого деревянного дома, проживали его прадед с прабабкой, с которыми он, по сути, не имел никакого общения. Почему так у них было заведено, он не знал и не узнал до самой смерти и того, и другой. Когда прабабка лежала, готовясь помереть, его пригласили к ней вниз, и он постоял несколько минут возле древней еле живой старушки, которая тихонько пролепетала, что завещает ему – правнучку – целый комод с конфетами. Потом, когда прабабку похоронили, ему объяснили, что старушка пошутила и никаких конфет ему не оставила. А прадед с ним, после того как остался один, тоже почти не общался; при встрече старик угрюмо кивал ему, и было совсем непонятно, что он имеет в виду: то ли это было приветствие, то ли это был знак того, что видит древний старик своего правнука и более ничего.

С Длинным они подружились с первого класса, потому как жили рядом, почти через дорогу. Мать Длинного поощряла эту дружбу и сама по – дружески общалась с бабкой Толстого – видимо, потому, что в окрестностях в коммунальных домах обреталось много, на её взгляд, сорванцов, недостойных общения с сыном, сорванцов, от которых хороших манер и не получишь. А дом, где проживал Толстый, считался приличным по сравнению с коммунальными.

Бабка Толстого набожная была, но как-то не очень заметно у неё это проявлялось. Наверное, тайком верила и в своё верование никого лишнего не пускала. Однажды, скорее всего, по согласованию с матерью Длинного, она подхватила с собой в церковь приятелей. Они стояли перед батюшкой, совсем не понимая, что надо делать, а батюшка учил их молиться. Учил, как надо складывать пальчики рук и куда их прикладывать. А в конце концов сказал, что надобно, чтобы бабушка научила их креститься, как положено.

Это посещение церкви ему запомнилось, но креститься он так толком и не научился, и лишь потом, когда стал совсем взрослым, стал креститься, потому что времена изменились, мода такая появилась – церкви посещать.

Шеф несколько минут смотрел на сосну, пытаясь понять, что такое в ней нашёл Длинный, а затем проворчал:

– Она не хочет, а ты что ж, не можешь объяснить, что дерево упадёт ей на головушку и будет «бо-бо»?

– Шеф, я могу его убрать тихонько, а объяснять не смогу, это уж вы сами, – ответствовал охранник.

– Да, конечно, всё я должен делать! – как будто по привычке пробурчал старик и заметил: – А ведь построились мы на месте его дома. Здесь проживал когда-то Длинный, и сосна эта – его сосна.

Он вспомнил, сколько трудов ему стоило заполучить этот участок. Старый деревянный дом уже пустовал, но сносить его было нельзя. Ценный был дом, исторический. Какой-то древний деятель то ли жил здесь, то ли на лето приезжал, дачником был. Дом, конечно, разрушался, умельцы рамы повынимали, наличники резные сорвали, да и внутри всё убранство растащили, но дом стоял, брёвнышками, отполированными временем, уже не кичился, а грустно и, наверное, стыдливо прикрывал свою разорённую сущность.

Толстый уже тогда хороший бизнес имел, мог много чего сделать, не на последнем месте считался в своих кругах. Свой старый дом, где провёл свои детство и молодость, потерял, точнее, продал он этот дом и купил себе квартиру весьма приличную, но на старости лет потянуло его в родные места. На месте дома прадедов своих уже центр какой-то соорудили, и ничего ему не оставалось, как на этот участок, как говорится, глаз положить. А участок исторический, не продаётся. Что делать? Пришлось деловую смекалку проявить.

Горел дом плохо, накануне сильный дождь прошёл – вот потому пламя и не занималось. Ему потом рассказали, как было дело. Говорили, что с одного бока пожар разгулялся, а со стороны сосны тихо было, как будто кто охранял старое дерево. Потушили быстро, только комиссия признала, что восстановлению не подлежит: крыши нет, из стен, только одна более-менее осталась, так что решили продать. Вот он и купил. Построил коттедж, не хуже чем у других, которые рядом обосновались тоже с помощью разных способов, – местность-то знатная была и престижная.

«Наверное, жалко было Длинному, что дом его сгорел», – подумал старик, а вслух проворчал:

– Жалко у пчёлки где-то, а нам что, не жалко? Нам тоже жалко.

– Шеф, вы о чём? – спросил охранник. – Вы о сосне?

– О сосне, о ней, родимой, – последовал ответ старика.

Крепкий мужчина в недоумении замолк, он не имел привычки уточнять у шефа нечто непонятое. Он точно знал, что команды у шефа всегда чёткие.

– Не будем пилить, – словно рассуждая, произнёс старик. – Как-никак, реликвия.

Он вплотную подошёл к стволу сосны, не менее минуты вглядывался в переплетение трещин в коре, указательным пальцем ковырнул тёмно-коричневую пластину на поверхности и совсем тихо произнёс:

– А мы когда-то из этого кораблики делали. Ножичком ковырнёшь, обтешешь и готово. – Не будем, – погромче произнёс старик и тяжело поднялся на крыльцо.

Он уже несколько дней тому назад соорудил из коры кораблик, приладил к нему мачту и парус, и готов был запустить судно по большой воде. Озеро с неделю назад освободилось ото льда, и судоходные планы могли быть осуществлены. Толстому кораблик был представлен, но увы… Длинный заболел, и Толстый остался один. Одному, конечно, скучно и на улицу выходить не хочется. Что там делать без друга? И только когда прошло несколько дней, дружба возобновилась.

На озере, зажатом двумя холмами, они устроили дым. Толстый тайно, не спросясь, изъял у бабки дымовую шашку, которая предназначалась для выкуривания мышей из подвала, и они приспособили её на дощечке, подожгли и аккуратно оттолкнули от берега. Весенний вечер был тих и светел. Вода, словно зеркало, отражала берега и чистое небо. Шашка надымила пол-озера, и от этого красота возникла необыкновенная. Солнце только что зашло, цветной закат просматривался сквозь дымку, и казалось, что они попали в сказку. Впечатление создавалось незабываемое, да к тому же неординарное мероприятие добавляло некоторую волнующую нотку в ситуацию момента. Народу на озере из-за рабочего дня практически не наблюдалось, и им с полчаса никто не мешал наблюдать за содеянным. Потянуло слабеньким ветерком, и дым медленно рассеялся. Толстый сказал, что жалко, шашка всего была одна, а Длинный заметил:

– Тебе за неё не попадёт?

– Не попадёт, – уверенно ответил Толстый.

Но Толстому, наверное, попало от бабки, потому что он несколько дней не появлялся на улице после уроков, а в школе на расспросы «отчего не выходишь?» отвечал уклончиво: мол, неохота. Длинному одному на улице скучалось, и он вечером из дома надолго не выходил.